Лариса Исарова - Крепостная идиллия. Любовь Антихриста

Только ее голос, мягкий, низкий, спокойный, никогда не звучал втуне, она не страдала болтливостью, предпочитая слушать с пониманием… И говорила, что в мужском обществе ей легче, интереснее, свободнее. Но он хотел доказать, что ныне она не метресска, а жена, что имеет право на почитание всех особ женского полу, особливо из боярских родов…

Утром он услышал, что кое-кто решил отправить своих спутниц из лагеря, подальше от грядущего боя. Артиллерия отбила две атаки янычар, но выдержать их крики, похожие на вопли сотен мартовских котов, мог и не всякий мужчина. Правда, Катя держалась ровно, спокойно, даже объезжала с ним войска, чем покорила солдат, хотя пули залетали в лагерь ежеминутно…

На предложение о перемирии Шереметев ответа так и не получил. Беспокойство царя достигло такой силы, что он перестал есть.

И тогда тайно призвал он к себе казака Никульшу, известного пластуна, похожего и на турка, и на крымчака, и на татарина. Он говорил на разных языках, потому что еще мальчонкой выкрали его татары, он не боялся ни черта, ни дьявола, пережив столько, что другому хватило бы и на пять жизней. Невысокий, седоусый, с коричневой дубленой кожей, Никульша говорил мало, и трудно было понять, сколько ему лет, пока он не усмехался, блеснув белыми зубами, еще крепкими и молодыми.

Он стоял перед царем расслабленно, и, казалось, ему не в тягость и жара с суховеем, и голод; и перед смертью он, наверно, стоял бы так же угрюмо и покойно.

Петр хотел, чтобы Никульша провел через турецкий лагерь его и Екатерину. Он должен увериться, что она сможет добраться до войск, стоящих в Польше. А потом вместе с Никульшей он вернется к русской армии. Казак сощурился, закусил седой ус, вздохнул:

— Можно-то можно, только баба…

— Эта посильней многих мужиков, да и посмелей будет… — В голосе царя прозвучала гордость.

Казак потупился и поковырял пяткой землю.

— Попытка — не пытка, но береженого Бог бережет… Да и тебя, батюшка, опознать могут, куда такую орясину сховать?!

Петр напряженно вглядывался в небо, похожее на бледно-голубую чашу китайского фарфора. Ни облачка. Прислушался и похолодел, с ужасом ощутив, что шум войска доносится все тише, точно через пуховый плат.

— А одну поведешь? — спросил после паузы, пытаясь вынырнуть из наплывающего беспамятства.

— Попробую, хоть больно она у тебя телесна…

И тут из палатки вышла Катерина. Она похудела в пути, но румянец не поблек, лишь больше загустел, и лицо почернело от загара, да так, что исчезли пятна, появившиеся с наступлением беременности. И Петр снова восхитился ее умению всегда, везде оставаться аккуратной, опрятной. Но что-то было в ней необычное…

— Вот, свет мой Катеринушка, хочу, чтобы ты ушла с ним. Сквозь турецкий лагерь проведет…

Она внезапно побледнела и стиснула яркие губы, дрогнув ноздрями. Потом опустила глаза и сказала упрямо:

— Нет, никуда я, Петруша, не двинусь, хоть на дыбу вздымай. Вместе жили, вместе и помирать будем…

И такая убежденность была в ее словах, что царь глянул на казака и вдруг почувствовал: тот любуется ею, понимает, что такую взнуздать, что коня дикого…

Не дожидаясь возражений Петра, подошла она к казаку, оказавшись с ним одного роста, заглянула в глаза и улыбнулась:

— Иди, браток, и спасибо за службу верную!

Потом притянула к себе и поцеловала в лоб. А когда казак, пятясь и не спуская с нее глаз, отошел, Катерина взяла царя за руку и повела в палатку.

Он подчинился ей, чувствуя, что ослаб от волнений, от разговоров, стараясь разгневаться на нее за самоуправство и не имея на это сил.

Она усадила его в походное кресло, налила воды в кубок и указала на блюдце, в котором что-то поблескивало.

— Прости, мой свет Петруша, надумала я бабьим умом своим слабым одно дельце хитрое…

И только теперь он понял, что зацепило его взгляд. На Катерине не было украшений. Ни жемчугов в волосах, ни длинных серег, которыми она лихо потряхивала, танцуя с ним, отчего в воздухе проносились цветные искры. Даже кольцо с большим алмазом, купленное ей перед войной, — все лежало в блюдце причудливой горкой.

— Шафиров заглядывал, тужил, что молчит визирь. Вот и решили мы попробовать поймать того турка злокозненного на золотой крючок, на бакшиш по-ихнему. Они, басурмане, жадные, глаза завидущие, посему сняла я злато-серебро, да и многие офицеры кто колечко кинул, кто золотой…

На его выпуклые глаза набежали слезы, и через них ее облик дробился, колебался, мерцал, но голос звучал почти весело.