Ему казалось, что глаза Параши смотрят на него с укоризной, и он нагнулся, торопливо притронулся губами к холодеющему лбу дочери и отошел в угол, чтобы не видеть, не слышать страданий души, расстающейся с Божьим миром. А Параша до последнего ласкала девочку и невольно шептала: «Ничего, ничего, скоро и я за тобой».
В последнем вскрике Саша приподнялась, сжала пальцы Параши, кровь хлынула у нее изо рта. И на маленьком, изуродованном болью лице воцарилось спокойствие и блаженство, точно она обрела наконец истинное счастье.
После смерти девочки Параша слегла, и граф испугался, что она уже не поднимется. Она ушла в себя, молча слушала его прожекты, не хотела говорить о странноприимном доме. Просила убрать попугайчиков и обезьянок. Ничего ей не было мило, кроме тишины. Ей казалось, что она слышит по ночам, как взывают к ней мать, младшая сестра и Саша — все они ушли в бесконечность. Даже молитвы не облегчали страданий Параши, да и сил уже не было бить поклоны.
От тяжких воспоминаний ее отвлекало вышивание. Аргунов специально для нее нарисовал на полотне останкинский дворец, и она осторожно, точно ребенок, который учится ходить, укладывала бисер, старательно подбирая цвета.
Вышивка предназначалась для каминного экрана. Она представляла, как много лет спустя граф, греясь у камина, в котором золотится огонь, вдруг взгрустнет и помянет ее в своей молитве…
Один из московских докторов сказал графу, что причина страданий Параши не только в больных легких:
— Ей стыдно быть метрессой… Грешно…
Доктор был подслеповат, говорил с сильным немецким акцентом, хотя прожил в Москве не один год. Но сквозь очки, которые он, беседуя с пациентами, опускал на кончик носа, взгляд колол остро-проницательно.
Шереметев не мог без разрешения монарха взять в жены простую девку, да еще бывшую крепостную. Еще при императрице он сделал попытку, намекнул на заветное желание за карточной игрой.
— Не гоже выдумано! Внук великого фельдмаршала, и такой пассаж! Сия шутка дурного вкуса, весьма дурного… — сказала на это Екатерина; при этом лицо императрицы стало брезгливым, хмурым, и он поспешил перевести разговор на другое…
Граф призвал стряпчего Сворачаева, поговорил откровенно с Алексеем Малиновским, сыном своего духовника. Молодой человек кончил университет и служил в московском архиве коллегии иностранных дел, а кроме того, управлял домовой канцелярией графа, останкинскими и кусковскими народными школами и составлял «учреждение» нового благотворительного заведения. Он был изрядно образован и признателен графу за многие милости. Пения Прасковьи Ивановны Малиновский никогда не слышал — она заболела до того, как он вернулся в отчий дом, — но с нею был знаком и ценил ее благотворное и добродетельное влияние на графа.
Чем-то неуловимо он был похож на молодого императора — такой же высокий, с рано полысевшим лбом и непроницаемыми голубыми глазами, что-то было в нем от немца — точность, аккуратность, ранняя степенность. Он был умен, услужлив без униженности и всем сердцем желал помочь графу.
— Лучший способ, — подсказал он Шереметеву, — это найти у Прасковьи Ивановны дворянские корни… — И добавил, опережая удивленный вопрос графа: — В жизни бывает всякое…
Сворачаев же понял одно: что это дело — наивыгоднейшее. Граф озолотит тех, кто поможет его браку с барской барыней. Только бы зацепку, клочок бумаги — и дело будет сделано, думал стряпчий и не вылазил из архива.
Наконец Малиновский нашел важный документ. Оказалось, что во время одного из походов фельдмаршал Шереметев взял в плен и привез в Москву польского шляхтича Ковалевского, который прижился при дворе, женился, а дальше след его затерялся. Было найдено прошение сына Ковалевского — Степана о признании его вольным сыном шляхтича, неверно попавшего в ревизские списки в качестве крепостного. Сворачаеву только этого и требовалось, тем более что денег граф не жалел. К делу привлекли одного из братьев Параши, и вместе с ним Сворачаев отправился в Польшу на поиски родственников плененного шляхтича.
Искомое всегда находится, когда ищут его люди, которым хорошо платят, и вскоре все необходимые бумаги оказались в руках графа. Сияющий, помолодевший, он пришел в опочивальню Параши. Он был так непривычно возбужден, что Параша с удивлением подняла на него запавшие темные глаза.
Граф протянул ей миниатюру, на которой изображался польский пан с узким и холодным лицом, в кунтуше, обшитом дорогим мехом. Овальная рамка была украшена бриллиантами.
Читать дальше