Седжал Бадани: След сломанного крыла

Голос матери звучит издалека, точно эхо. Слова рвутся из телефонной трубки, и с каждым словом, будто облака, отраженные в осколках битого стекла, наплывают воспоминания. Надо выключить телефон, но руки не слушаются. Мамин голос становится громче, и наполняющее его отчаяние просачивается сквозь туман, клубящийся в моей голове.

Удивительно, что голос одного из семи миллиардов населяющих землю людей может произвести такой эффект. А мне-то казалось, что я стала сильнее и более жизнеспособной, чем раньше. Что это я — хозяйка собственной судьбы, а все остальные лишь пешки в моей игре, и никак иначе. Но если уж покерной фишкой вновь оказалась я сама, стоит подождать и посмотреть, как пойдет игра. Хуже всего неизвестность, правда? Поэтому мы и стремимся самостоятельно управлять своими мирками: это единственная возможность придать жизни хоть какой-то смысл.

Через открытое окно доносится шум города. Моя квартира находится на десятом этаже, но гудки автомобилей и звуки шагов людей на улицах слышны очень хорошо. Хотя зима уже наступила, среди стен небоскребов Манхэттена о ней напоминают только теплые куртки да запах соли, смешанной с остатками снега на мостовых. Жизнь здесь продолжается в одинаковом темпе и зимой, и летом. Жизнеспособность этих горожан восхищала меня с самого приезда.

Я оглядываю комнату и упираюсь взглядом в фотографии в рамках, заполняющие мое временное жилище. Каждое место, где я побывала, запечатлено на глянцевой бумаге. Сквозь призму объектива я видела красоту мира. Памятники, созданные людьми, соперничают с гениальными творениями природы. Каждый снимок служит напоминанием о том, что свет сияет для всех. А я, как бы далеко ни убежала, остаюсь рабой своей тени.

— Возвращайся домой. Пожалуйста! Ты нужна мне. Твой отец, Брент… он… — голос моей матери Рани дрожит. Женщина, которая в моем детстве говорила редко, теперь не может остановиться. — Соня, он в коме. Я не знаю, сколько он в ней пробудет.

Внезапно я чувствую над ухом дыхание отца, и мое собственное дыхание сразу становится прерывистым. Я опираюсь на кухонный стол, прижимая ладони к прохладному кафелю. Образы прошлого, один ярче другого, заполняют комнату. Тряся головой, я сильнее вцепляюсь в столешницу, так что мышцы сводит от напряжения. В конце концов боль разрывает душащую меня петлю прошлого, и я вновь обретаю способность дышать.

Закрыв глаза, я пытаюсь представить себе отца на больничной койке, беспомощного, подключенного к поддерживающим его жизнь аппаратам. В это невозможно поверить. И все же я уверена, что моя мать не играет со мной в игры. Больше шести лет прошло с тех пор, как я оставила ее на пороге нашего дома; она стояла и смотрела вслед отъезжающей машине. С тех пор она не раз просила меня вернуться домой. Или хотя бы повидаться со мною — с дочерью, которую она родила и воспитала. Ее страдания непритворны, но тем не менее я не в состоянии облегчить ее боль.

Я вижу перед собой свидетельства моих путешествий; каждая фотография служит доказательством отчаянных попыток найти место, которое я могла бы назвать «домом». Но сейчас единственный дом, который когда-то был моим, требует, чтобы я вернулась. Я — взрослая женщина, способная делать собственный выбор, но здесь у меня нет выбора. Тайны, которые мои сестры и я хранили долгие годы, начинают биться во мне, требуя выхода. Но я не готова к этому! Я никогда не буду к этому готова.

Потому что, если наши тайны откроются, что станет с нами?

Она сидит с ним, потому что ей некуда идти. Самая старшая из трех сестер, она провела с ним больше времени, чем остальные. Для некоторых статус старшего ребенка — повод для гордости: ведь он первым заполучил своих родителей! Для Марин это только лишнее доказательство того, что счастья надо добиваться, что оно не достается просто так. Она была первой везде — первой познала и жестокое разочарование, и большое горе. Сестры, Триша и Соня, наблюдали за ней, учились на ее примере. Когда она сказала себе, что больше не проронит ни слезинки, она сделала это для них, чтобы показать сестренкам, что лучше быть сильной, чем слабой. Теперь, повзрослев и совсем разучившись плакать, она считает себя неспособной к переживаниям.