Мухаммет Магдеев - Мы — дети сорок первого года

Песней этой пользовалось немалое число благодарных студентов, и лишь один Альтафи не проявил особого восторга: оказалось, что он, будучи как-то еще давно у своих городских родственников, выучил подобную, но куда более простую штуку: «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан». Первые буквы соответственно обозначают: красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий, фиолетовый. Вот на какие хитрости пускается порой человек, грызущий трудные для головы, незапоминающиеся науки! Правда, это, с другой стороны, и не шпаргалка вовсе, потому как шпаргалки Гизатуллин не переваривает, а скорее всего — не умеет ими пользоваться. Однажды на экзамене он вообще-то пробовал, но потом зверски раскаивался. Дело было так. Взяв билет, Гизатуллин написал на отдельном листочке свои вопросы и, сложив, в то время как учитель отвернулся, самолетик, пустил его назад, туда, где сидела Баязитова. На каких законах аэродинамики основывалось построение этого злополучного самолета, неизвестно, но только он, имея на борту секретный груз в три больших и один маленький вопроса Гизатуллина, вдруг развернулся, полетел обратно и угодил прямо в синие очки преподавателя педагогики. С тех самых пор что-то сделалось с Гизатуллиным: чуть возьмется он за неправое занятие, тут же начинает пошаливать сердце, пересыхает в глотке и все валится из рук — плохо! Вспоминает Гизатуллин историю с заблудившимся самолетом, и белый свет ему тогда не мил: глаза застит, в висках тукает, короче — труба дело… Очень уж много хлопот доставил ему тот распроклятый самолетик. Из училища хотели выгнать… как еще оставили…

В такие вот воспоминания погрузился Гизатуллин по дороге из Парка отдыха на вокзал; он даже не заметил, как Альтафи с ребятами где-то сошли с трамвая, а когда опомнился, то было уже поздно. Гизатуллин некоторое время пребывал в глубокой растерянности, но спросить у кого-либо дорогу так и не решился. Поскольку мелкой монеты у Гизатуллина было довольно много, он и придумал оставаться в трамвае до победного конца, рассчитывая, что все дороги в городе ведут, наверно, к вокзалу Придя к столь замечательной мысли, он успокоился и трижды проехал от Парка отдыха до площади Вахитова, с удивлением, однако, замечая, что вчерашнего красивого здания с высокими залами, удобными скамейками и громадными тяжелыми дверьми отчего-то не наблюдается. Гизатуллин загоревал и покинул, наконец, третий номер трамвая, так и не доставивший его до искомого места; а трамваев вокруг было много, и они все время подъезжали и отъезжали. Пересаживаясь с одного маршрута на другой, прислушиваясь к монотонным выкрикам кондукторов, Гизатуллин повидал и аэровокзал, и речной вокзал, не было только того, который сделался теперь страшно необходимым Гизатуллину. Ближе к вечеру он случайно сел на «четверку» и доехал до конечной остановки, где, убитый горем, решил сойти и направиться куда глаза глядят. Спрыгнув с подножки, Гизатуллин поднял голову и… чуть не заплакал: напротив него стоял сердитый Альтафи.

— Безобразие! — крикнул Альтафи Гизатуллину. — Ты что, дурак, не умеешь дорогу найти? В Казани-то? Ну балбес!..

Все же, когда Гизатуллин забрался в зеленый поезд, идущий прямиком до Юдина, и втиснулся там в самый дальний и неприметный угол, на душе у него сделалось совсем неплохо. Поэтому сразу после отправления состава он даже забубнил себе под нос одну хорошую песню — Гизатуллин вообще-то запел бы ее и во весь голос, если б его не пугали беспрестанные насмешки Альтафи: Халимов уверял, что на мелодии, вытекающие из Гизатуллина, не хватит никаких татарских слов. Гизатуллин, впрочем, и сам это чувствовал; конечно, во многих известных мотивах ему приходилось дополнять общепринятые тексты всевозможными вставками, клиньями и повторами, да только он искренне полагал, что это самое происходит от особой певучести его собственной души. А Халимов говорит слух человеку либо дается, либо нет от природы, говорит, и ничего тут не изменишь. Однажды, когда они с Гизатуллиным везли с поля на завхозовской подводе мешки с картофелем, Альтафи якобы даже подслушал и записал исполненную Гизатуллиным песню; он потом рассказывал, будто мелодия этой песни в обработке Гизатуллина стала такой длинной, что Гизатуллин, мол, бедняга, чуть не свихнулся, изобретая все новые и новые дополнительные слова. Песня, услышанная Альтафи, должна была, оказывается, звучать очень кратко и выразительно: