Мухаммет Магдеев - Мы — дети сорок первого года

— Ой, девоньки, думала, Галиев у двери стоит, чуть не умерла со страху!

К сожалению, смутная тень у дверей оказалась и вправду Галиевым. Прополз еще один долгий миг, и Баязитова, и все ее подружки, а более того сам Галиев осознали чрезвычайную щекотливость положения. Единственный выход был — выйти вон. И Галиев спасся бегством…

Далее шла комната парней. Вылетев от девчат, Галиев стал красен, зол и к пацанам ворвался без всяких стуков. О чем, конечно, сильно пожалел… В комнате же он увидел приблизительно такую картину (само собой, Галиев и здесь, как только вошел, так и застыл безмолвно у двери). Четверо малаев — Альтафи, Гизатуллин, Зарифуллин и Аркяша — режутся отчаянно в германские карты. Альтафи от хорошего настроения даже песню поет. Гляньте-ка на него, шантрапу эдакую: разве скажешь, что это студент педучилища? Жулик самый, да и только!

Историк совсем ошалел — ну и дела! Оно, конечно, давно было понятно, что Халимов, да и Зарифуллин тоже, малость хулиганские ребята, с ними все ясно. Но те двое! Что они распевают, и Пермяков, и Гизатуллин туда же!

Вот и читай им после этого историю!

Дело, однако, на том не кончилось: главное было впереди. С азартом хлопавший картами Альтафи, не в меру разгорячась, повел речь о системе ташлытауского преподавания. Для этого у него, впрочем, был крепкий и тяжелый повод: воротясь из деревни, мастеровой Альтафи за два дня умудрился схватить четыре двойки. Пища теперь, соответственно исторической закономерности, наличествовала, знания, однако, куда-то пропали. Историк к тому же взъелся ни за что ни про что, два дня подряд спрашивал.

— Эй, эй, ты чем опять даму кроешь? А если по правде, пацаны, историк Галиев и сам ни… не знает.

Галиев не выдержал и коротко застонал; из поднятой руки Альтафи выпал червонный туз и, перевернувшись, упал лицевой стороною вниз на пол…

Нет, что ни говори, а Галиев — настоящий джигит.

Назавтра он директору докладывать не побежал, в том-то и дело. Не любит человек мелочиться — значит, настоящий джигит.

Вся кутерьма учебной жизни — заботы и хлопоты ее поднакопились ко второму курсу… Первый курс — это было что: пустяшное, короче говоря, дело! Что скажут, тому и верили, ходили развесив уши, будто малые ребята; смешно даже вспомнить… Нынче, на всякий случай, педпрактика. Самостоятельно, почти каждый день, уроки даем — шутка ли! Альтафи, подлец, пятерки так и грабастает. Что ни урок, то «пятера». Прирожденный педагог, как этот, как его… Иоганн Генрих! Который этот… как его… Песталоцци. А у нас, на всякий случай, Альтафи Халимов — вы запомните: если что, так я вам говорил — прирожденный педагог! Зарифуллин — тот, видно, не прирожденный. Или не везет ему напрочь. А уж так старается парень, так старается! Только всякий раз происходит с Зарифуллиным какая-нибудь ерунда и невезуха. Вот, скажем, давал Зарифуллин урок — на тему остывания и также, наоборот, нагревания обыкновенной воды. Три дня готовился! Однако детишки тех стараний не оценили — ну замучили Зарифуллина, прямо плешь ему проели! Говорят, мол, в том стакане, который для тепла варежкою накрыт, вода холоднее, чем в другом, который стоит просто так, безо всяких варежек.

— Ну-ка, ну-ка, — суетился явно не по делу Зарифуллин, — ну-ка, ну-ка, а вот если да и еще подумать, а? А? Думайте, ребятки, думайте; думать — это хорошо. Ну-ка ты, Мунир! В каком стакане вода теплее?

Мунир, однако, тоже на гвозди бросил; эх, Мунир!..

— Вот в этом, — сказал он, уверенно тыкая пальцем в стакан без варежки. И, чтоб было яснее, еще примотнул круглой головой…

Много, вообще-то, пришлось повидать Зарифуллину за последнее время. Ох и тяжко было, тоскливо, одно испытание за другим… Во время зимних каникул умер его старый отец… Нетопленная печь белела в избе громадной льдиной, из окошек дуло, наметало по всей избе маленькие, но какие-то настоящие сугробы. Поставили было Зарифуллины новый сруб, хотели уж крышу припасенной жестью крыть, да началась война, все пошло прахом. В сорок первом старик овдовел, Зарифуллин остался без матери; старший сын старика, Гаффан, пропал на войне без вести. Каждое воскресенье ездил Зарифуллин домой, стирал хворому отцу заношенное бельишко, грел ему для мытья воду, варил похлебку. К тому времени, когда Зарифуллин приехал на каникулы, старик совсем сдал, ослаб. Забравшись на печку, он так больше и не слезал оттуда; на боках у него сделались пролежни, старик мучился, стонал. Ел он мало: раз в сутки немного отваренной, размятой картошки да банку лиственного чая; порой и того не осиливал… В последние свои дни старик начал бредить. Зарифуллину в такие моменты становилось жутко, он сильно пугался. Как-то среди ночи старик вдруг громко запел. Зарифуллин довольно долго копошился в темноте, нащупывал коптилку; потом, запалив фитиль, поднялся к отцу. Старик лежал с закрытыми глазами, руки его беспрестанно, судорожно двигались, будто наигрывая по кнопкам невидимой гармошки, — он, кажется, бубнил марш Сайдашева.