Мухаммет Магдеев - Мы — дети сорок первого года

— Наряду с открытиями, безусловно имеющими всемирное значение, история разъяс… кхм… кхм… да, разъяснила человечеству одну простую, но чрезвычайно важную и неоспоримую закономерность. Для того чтобы человек мог заниматься политикой, наукой и искусствами, необходимо наличие трех условий, как-то: жилища, одежды и пищи…

В ту ночь Альтафи не сомкнул глаз.

Так-так. Получается, что история отметила закономерность прямо-таки для Альтафи, ну до чего же верно! Скажем, в последнюю неделю успеваемость у Альтафи снизилась. Отчего? Проверим теперь, исходя из трех условий. Жилье: конечно, наличествует. Одежда… не шибко хороша, скажем, на искусства не замахнуться, но чтоб знания получать — сойдет. А вот насчет пищи… Просто-таки хуже некуда. За пятнадцать дней выдали по карточкам мукой; пекарня, однако, не работает, получилось у Альтафи на руках три с половиной кило ржаной муки; мякинка там, конечно, тоже налицо. Стал тогда Альтафи варить из муки болтушку; день варит, ночь варит — наелся до упаду. Настроение хорошее, жить хорошо. Три дня прошло, мука — тю-тю. Настроение паршивое, жизнь — отрава…

К руководителю классному, к географу, Альтафи пришел по части теории подкованный на все ноги. Географ прямо онемел, язык проглотил. Потому как Альтафи твердо упирал на исторические закономерности и бил примерами. В конце концов Альтафи выбил у географа разрешение отлучиться на недельку в соседнюю деревню, поработать там за какое-либо пропитание; географ — чуткий человек — выказал сочувствие. Сам он тоже, наверное, не любил, когда в желудке бывает чересчур просторно, и поэтому понял малая сразу.

У Альтафи, в его деревне, люди, как один, большие умельцы. Печники, скажем, все оттуда, валяльщиков — в каждой избе, сапожники тоже есть. Даже иногда часовщики встречаются. И Альтафи прибыл в одну деревню, мирно расположившуюся неподалеку от училища, в качестве печника и, по совместительству, часовых дел мастера. Весть о появлении умельца разлетелась по деревушке, и работа, само собой, нашлась в тот же день. У одной старушки на стенке висели часы с гирями, причем она уверяла, что они когда-то ходили. Даже, мол, с боем ходили, пробивали эдак красиво — прикурлыкивая, в общем сильно хорошо. И ей хотелось, чтобы они опять ходили и, может, еще и били, хотя на прикурлыкивание она уже не надеялась. Альтафи раскидал часы по винтикам и шпунтикам за пять минут. Это у него хорошо получилось. Потом он выгреб из часов крылышки, усики, яички и прочие тараканьи части, смазал разбросанную механику керосином, это вроде как тоже нетрудно было, а в случае удачной починки старуха обещала дать полведра мелкой картошки. Но когда Альтафи начал собирать те самые смазанные керосином колесики и винтики, пошла, как говорится, невезуха: и так он пробовал и эдак — нет! Одна шестерня, не слишком крупная, однако и не совсем уж чтоб малюсенькая, получается лишняя. Вот так да! Альтафи вспотел, как мышь, и у него живот вдруг заболел, только жизнь — все-таки неплохая штука: старуха, наконец, отказалась не только от прикурлыкивания, но сказала: мол, «пущай они вовсе не бьют, лишь бы какое ни то время указывали». Альтафи приободрился, сунул в карман невезучую шестерню, а заодно и гирьку, которая стала (поскольку договорено без боя) лишней, и отправился в другую избу, к солдатке, желавшей иметь новую печь. Картошку у старухи Альтафи решил забрать перед возвращением в училище.

…Печку эту Альтафи вместе с солдаткой возводили ровно неделю. Географа беспокойство одолело, он даже придумал было заслать в деревню разведку, на случай если там чего не того получилось. Но Альтафи сидел у солдатки крепко, и никакой разведке было его не вытащить. Потому что печное дело — это тебе не часики по шпунтикам разбирать. Ого, брат! Это на самом деле хитрое дело. Вот у Альтафи, к примеру: поднял он печку, выложил все чин чинарем, а труба печная упирается прямо в матицу. Разобрал Альтафи свое творение, вновь поднял — опять проклятая труба точнехонько на матицу выходит. Такая упрямая труба, чтоб ей поленом подавиться! Пришлось Альтафи лезть на чердак, ставить дополнительные стропила; из матицы он кусок под трубу вырезал, повисшие оба конца присобачил железным крепежом к лишнему стропилу — ничего, кажись, держится. Одним словом, сойдет! На чердачные работы ушло у Альтафи почти три дня. Наконец, вроде бы все наладилось, труба вылезла в чердак, и Альтафи, распевая гнусавым от удовольствия голосом какую-то песню, наращивал ее, шлепая на подстилку из раствора красные, порой малость поколотые кирпичи. И тут случилось такое, что Альтафи чуть не выпал из штанов: ай, алла, трах-тарарах! — труба теперь упиралась в то самое стропило, которое Альтафи собственноручно изготовил для укрепления матицы. На этот раз, впрочем, Альтафи долго раздумывать не стал… Если переделывать, так легче было всю избу переложить, да и времени в обрез: поставил Альтафи две довольно толстые подпоры и жиганул пилой по стропилу, сделал из одного — два. Настал день, когда Альтафи пробил крышу и увидел солнце. Вылез на скат, закурил. В эту минуту он был по-настоящему счастлив: теплое еще, желтое осеннее солнышко щекотало ему широкие, забитые золой и кирпичной пылью ноздри, ласкало неделю не мытое, заляпанное глиной лицо. Хорошо-то как, госпо… Эй! Эх, дубина стоеросовая! Куда ж ты вылез-то? Альтафи вдруг вспомнил, что труба обычно торчит в деревенских избах почти у самого конька крыши, а эта образина вылезла на самом краю — того и гляди, вниз сорвется. Альтафи маленько даже за голову подержался, потому как она сильно закружилась. Ну, эта глупая башка! Так. Отступать некуда. Историк Галиев как говорит? Идем, мол, сжигая мосты, да? Ему легко говорить, историку! Думаешь, он хоть раз в жизни творил что-нибудь вроде печки?