Мухаммет Магдеев - Мы — дети сорок первого года

На заре, окрасившись, как и все вокруг, в мягкий красноватый цвет, передняя машина гуднула и тронулась. За нею — остальные.

— До победы, браток! — водители, проезжая мимо Гизатуллина, прощально взмахивали ему рукой…

И вот у потухающего костра остался один Гизатуллин. Этот час, проведенный с бойцами Советской Армии, несказанно обогатил его сердце — будет что порассказать ребятам осенью!

В их деревне солнце восходит во-он с той стороны, из-за леса. Первый прозрачно-красный луч ударяется в чердачное оконце мечети, где теперь сделали начальную школу. Затем вспыхивает золотым пламенем верхушка старой одинокой сосны на околице, будто за деревней зажигается громадный факел. Где-то со скрипом отворяются ворота, перекликаются петухи, гогочут гуси. Над чьею-то баней поднимается густой, белесый дым — там намерились хорошенько попариться перед наступающим днем.

Живущая впроголодь деревня пыхтит утренними серыми дымками печных труб — настал очередной день сурового военного года. От изгородей, утонувших в крапиве, от осевших, придавленных временем банек в запущенных огородах, от почернелых конюшен на краю деревни, с пожарной перекошенной каланчи — от всей деревни исходит какая-то печальная, грустная мелодия; сливаясь с каплями выпавшей за ночь росы, неслышные, но больно ощутимые звуки ее плывут куда-то в просветленное утром небо.

На верхней улице начали выгонять стадо.

Гизатуллин поднялся от давно угасшего костра и зашагал домой; каникулы еще только-только начались…

Одно лето и прошло-то всего, а новостей сколько, а! Самое интересное вот что, братцы. Отец Аркяши, «лошадиный брач», возил своего сына в город, потому что Аркяша в последшее время стал плохо слышать, и показывал там другому доктору, который все знает, но только про уши. И этот доктор приспособил для Аркяши ушную машинку; чтоб, то есть, ему лучше слышать. Машинку проверяли всем классом — нормально работает, а то поначалу и не верилось! Нет, действительно: привесишь на грудь черную коробку-аппарат, воткнешь в ухо раковинку с проводом, и все звуки громче становятся, хорошо их слыхать, почти четко. К тому же, оказывается, аппарат этот угромчающий можно с успехом применять и для других надобностей. «Например, — поучал нас Альтафи, — благодаря Аркяше на уроке географии от слуховой коробки теперь будет польза». Потому что географ наш, если, скажем, ученик у доски отвечает без запинки, — доволен, сияет, а если мэкает и бэкает, то сразу расстраивается и идет к окну. Чтобы постоять там, поглядеть от неудовольствия в поле и поиграть рукой в кармане, где лежит кисет. Аркяша, известно, без запинки не может, оттого и решил он, по совету Альтафи, применить себе в помощь наличествующие технические средства.

— Пролив Лаперуза! Пролив Лаперуза! — лезла из кожи Баязитова, пока географ, глянув с тоской на бэкнувшего Аркяшу, отходил к любимому окну.

Аркяша, однако, ждал подсказки от Зарифуллина, поэтому повернулся и настраивал свой аппарат на его позывные. Но Зарифуллин вовремя догадался, что в голове у него нет ни названия того пролива, ни каких-либо достоверных сведений о его месторасположении, отчего молчал и в эфир выходить не торопился. Аркяша раз за разом посылал позывные — резидент не отвечал. Дела у Аркяши становились отчетливо угрожающими. В аппарате же все время возникали какие-то «помехи», и, выудив из них слово «пролив» и еще обрывистое «…пир… за…», Аркяша решил — будь что будет, после чего произвольно раскрыл таинственную шифрограмму.

— Пролив Папироза, — сказал Аркяша и на всякий случай зажмурился.

Надо отметить, географ наш — ха-ароший мужик, но ужас как не любит, когда коверкают географические названия. Ты ему чего хочешь скажи, смейся, зубоскаль, лишь бы названия правильно — и вовремя! — выговаривал да обходил сторонкой священную тему: «дуссистый табассек». Если усечешь эти тонкости, тогда географ наш — золотой человек, приятнее его никого на свете и нету, наверное…

— Пермяков, поссол к сертовой бабусске из класса, — обиженно сказал географ. — Тебе говорю. Ты ссто — не понимаесс?.. И я твердо не обессяю, моззет и на следуюссий урок не допуссю…

Аркяша поскучнел и поплелся к двери. Когда он выходил в коридор, от его стыдливо-румяных ушей — как назло, еще и сильно оттопыренных — будто пахнуло на класс горячим и даже раскаленным ветром. Чего это он так разошелся, географ-то? Бывало ведь и сам, если в духе, веселым становился, всю географию шуткой уснащал: Италию называл сапогом, тамошний итальянский мыс Санта-Марию каблуком величал, остров Сахалин — кроличьей тушкой, Скандинавию — заснувшим львом… Неожиданную суровость географа объяснил на переменке неутомимый Альтафи: оказывается, у бедняги со вчерашнего вечера вышел весь запас табака. Вот тебе и пролив Папироза!