Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Все дни, что последовали за этим замечательным тостом, жители округи с интересом и явным удовольствием следили за романом русского летчика и Пепы. А она была наверху блаженства, ходила по дому с остановившимся взглядом, вроде как прислушивалась к сладкой и нежной мелодии, звучавшей в ее сердце,

— Ах, боже ты мой, — то и дело приговаривала она без всякого повода.

Мама внимательно следила за ней ясными и ласковыми глазами.

Как-то вечером — тогда разразилась сильная гроза — они долго разговаривали, усевшись у дверей на плетеных креслах, которыми мы обычно пользовались летом.

В другой раз я увидел, что мама гладит ее по головке.

Когда с наступлением вечера русские приходили в дом врача вместе с руководителем городского оркестра, который жил в той же гостинице, что и они, и подружился с ними, мама разрешала Пепе пойти с нами на улицу, хотя не дальше угла кондитерской. Она, бедняжка, кое-как прикалывала к волосам цветочек, сорванный на заднем дворе, где мама разводила цветы, и, смущенная, в простеньком светлом халатике и красных тапочках, ждала.

— А вон и Пепа, уже дожидается своего русского, — говорили соседки, наблюдая из дверей, окон и балконов.

Затем появлялись русские летчики в просторных кожаных куртках и с бутылками в руках, вместе с музыкантом, выучившим слово «товарич». Увидев Пепу, высокий летчик со стальными глазами, улыбаясь, подходил к ней. Глубоко поклонившись, он вручал ей коробку конфет, а то и кусок мыла, случалось даже — материал на платье. Потом они долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Иногда он распевно произносил: «Amor, amor». Или: «Muchacha guapa… amor» [37] Любимая, любимая… Красивая девушка… любимая ( исп. ). .

Пепа вся заливалась краской и дарила ему крохотный цветок, сняв его с волос. Русский бережно прикасался к нему губами и прятал в огромный планшет. Мы, ребятишки со всей округи, а также няньки и служанки глаз от них оторвать не могли. Но они нас не замечали.

— Боже ты мой, сеньора, а зовут-то его Николас Николавич.

— Ну и что из того, Пепа?

— Да ничего… Только зачем еще и Николавич?

Как-то в один из вечеров Николас пригласил Пепу войти в дом врача. Но она отказалась — очень уж стеснялась с того дня, когда за них тост подняли. Только когда вышла сама врачиха и пригласила, Пепа решилась переступить порог дома.

Вошли мы все в патио, и Николас Николавич попросил тишины, а потом заговорил по-русски очень торжественно — говорил он долго и все на Пепу смотрел. После этого все захлопали. Затем один из русских, невысокого роста, похожий на монгола, какими их рисуют на детских картинках, перевел, мягко выговаривая, слова своего товарища: «…Николас Николавич рад сообщить всем, что хочет попросить Пепу стать его спутницей жизни. А сейчас он от всей души, точнее, от всего сердца спляшет в ее честь. А сам он — то есть переводчик — также лично поздравляет Пепу, поскольку ей выпало счастье стать отныне частичкой великой семьи советских людей».

Теперь уже и испанцы захлопали. А русские один за другим стали подходить к Пепе и пожимать ей руку. Потом Николас Николавич крепко поцеловал ее в обе щеки. Пепа принимала все эти знаки внимания к себе, окаменев, бледная, на лбу ее проступила испарина.

Николас Николавич вскрикнул и неожиданно стал кружиться на месте под аккомпанемент пианино, за которым сидел один из русских, по фамилии Кольцов.

А мы все прихлопывали ему в такт вместе с русскими летчиками.

На шум праздника в дом врача стали сходиться соседи. Не скрывая своего восхищения, они обступили Пепу; а та все стояла недвижно, неловко скрестив на груди руки, и глубоко-глубоко дышала.

На другой день Пепа долго обсуждала происшедшее с Саграрио и Рекинто. Саграрио слушала раскрыв рот, как всегда, когда говорила ее землячка. Он же внимал, стараясь казаться солиднее. Вдруг Саграрио захохотала, принялась ладошками хлопать по бокам.

— Пепа, милая… да как же ты с мужем разговаривать будешь… ты ведь его не понимаешь! Он же русский, бог ты мой! Ну, Пепа, что будет, что будет!

А Рекинто все курил, смотрел так, будто на его стороне правда.

— Никому не дано знать, как его судьба сложится, — изрек он наконец.

Судя по всему, Рекинто очень хотелось быть главным действующим лицом в этой любовной истории, получившей широкую огласку во всей округе, — ведь, как выяснилось позже, его прямо-таки обуревала жажда славы, стремление выделиться.

— Совсем ты из-за него сдурела, Пепа, милая моя, хоть ни одного его слова не понимаешь. Кто бы мог такое представить! Что будет, что будет, когда в Пуэрте об этом узнают…