Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Пыльный треугольник слабого света, трепещущий, как его сердце, выхватывает из небытия углы комнат. Спальню Гильермо обыскивает в последнюю очередь. Там он огибает кровать, останавливается около туалетного столика, где царит страшный беспорядок, открывает шкаф и видит пустые полки.

Бусины разорванного ожерелья брызнули на плитки пола. Гильермо расшвыривает их ногой и чуть не падает. Одеяло на широкой двуспальной кровати смято — Сара плакала, сжавшись в комок от одиночества. Ее длинное платье с искусственными цветами, словно пустая оболочка, повторяет очертания скорченного тела. Юбка с несминаемыми складками, пояс вокруг талии. Ткань, некогда облегавшая грудь, вся изорвана: она проткнула платье ножницами как раз там, где должно быть сердце.

«Это вместо письма. Она хочет сказать, что уходит навсегда».

Волной накатило оцепенение. Другая воля, сильнее его собственной, воля человека, оставившего нерасшифрованное послание. «А вдруг Сара решила покончить с собой? Или это обыкновенная уловка, чтобы сильнее привязать меня? И тогда, вернувшись, она будет управлять мною, как объезженной лошадью».

— Сара, дрянь проклятая! Наверняка ты меня обокрала!

Гильермо бросился — ведь тогда появится повод презирать Сару и одиночество будет не так мучительно — обыскивать квартиру. Но все его вещи на месте, в шкатулке лежит пачка денег; со злым разочарованием он считает и пересчитывает бумажки.

— Это гордыня, а не честность. Еще один способ унизить меня.

Пустотой зияет только рамка фотографии на полке, заставленной ракушками, открытками с видами Варшавы, сценками из сельской жизни и изображениями народных танцев, которые Сара неуклюже пыталась демонстрировать Гильермо. Разорванная в клочки фотография валяется на половике. «Хочешь растоптать меня. Раздавить своей ненавистью, своей любовью, тяжкой, как свинец…»

«Снимок сделал один приятель из профсоюза, числа двадцатого — двадцать первого июля; я, уже в форме, уселся на перила на площади Каталонии, в руках винтовка, а над головой летают голуби».

Гильермо лег на потертый ковер и ждал, что вот-вот щелкнет ключ в замке или скрипнут половицы на лестничной площадке. «Она испытывает мое терпение и заплатит за это».

Вдруг в мозгу, словно молния, вспыхнула догадка: он понял, какие несбывшиеся желания, не замеченные им, томили душу Сары.

«Я воспользовалась твоим отъездом, чтобы сходить к гинекологу. В очереди за хлебом говорили, будто он делает чудеса. Но доктор сказал, что мне нужно длительное лечение, что это стоит бешеных денег и в наших условиях… Конечно, ты молчишь… Я понимаю, тебе ни к чему… Да и мне не хотелось бы связывать тебя ребенком!»

Почему он скрывал от товарищей, где живет, скрывал свои отношения с Сарой? Гораздо больше, чем насмешек и колкостей, он боялся объяснения, на которое чувствовал себя неспособным: слишком беспомощным, чтобы разобраться в путанице человеческих отношений и привязанностей. И потом, рассказать все означало лишить себя собственной маленькой тайны, которая — даже смешно — спасала и поддерживала его в жестоком хаосе войны. Очевидно, именно такое поведение больнее всего ранило Сару.

Для него эта женщина была призраком и реальностью, стержнем всех планов и основным препятствием на пути к уже недалекому будущему. Его мечта уничтожить классовые различия и построить царство равенства разбивалась о жестокую действительность: республиканцев оттесняют все ближе и ближе к Пиренеям. «Враги захватят и мою квартиру». Прежде всего разыскать Сару, если еще есть время. Но Гильермо чувствовал, что никаких ее следов не найти. Впереди — пустые смутные дни. «Никто не станет тебя слушать. Можешь теперь плакать, как брошенный ребенок».

Когда начались бои у верфей, девушки и кассирша бежали из публичного дома. Пока Гильермо, сжимая винтовку, прыгая через раненых, бежал к спасительной двери, Сара, возможно, всего в нескольких метрах от него зажимала уши. Она осталась одна в длинном коридоре, среди одинаковых клетушек, подобно губке, впитавших в себя столько человеческих стонов. Впервые ей подумалось, что машина, чьей пружинкой некогда была и она, разваливается, рушится прежний мир, как рушились города в библейских катастрофах. Эхо залпов сотрясало стены, дребезжали зеркала, разбились неумолимые часы (двадцать минут талон), подпрыгивали стопки полотенец, которыми стирали особую, липкую грязь этого дома. Содрогались вешалки, трещали каркасы продажных кроватей. Саре казалось, что ее гулкая тюрьма, теперь такая недолговечная и непрочная, несется по течению незримой вздувшейся реки. Несчастная женщина ждала, что последний сокрушительный удар не оставит от дома камня на камне. «Я — ничто, я не человек, я вещь».