Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

— Победу вместе уже не отпразднуем.

— Погиб лучший из нас.

— Таких людей мало.

— Никогда не задавался.

— И положиться на него можно было.

— Предлагали повышение, но Жауме отказался.

— Предпочел остаться с друзьями.

— Ну уж мы отомстим…

— Пусть только случай представится.

Воцарилось тяжелое молчание, каждый думал о своем.

— А что теперь?

— У него есть мать.

— Кто ей скажет?

— Проще в атаку пойти, чем к ней.

— Бросим жребий.

Бартоломе поднялся. Машинально ощупал ручные гранаты за поясом.

— Не волнуйтесь, я ей скажу. Мы на одной фабрике работали. Как-то раз в воскресенье Жауме меня познакомил с матерью. Мы прогуливались вместе по площади Испании. Танцевали сардану, и он ввел меня и свою мать в круг. Представляете картинку? Лопнуть можно от смеха. Ну ладно, хватит. Пошли.

Они стали спускаться с холма. Под ногами на тропинке скрипели мелкие камешки. Навстречу неслись привычные утренние звуки деревни — крики голодных петухов, одинокое ржание лошади. Лица людей были мрачны, губы плотно сжаты. Показался их дом, темные стены, облупившаяся дверь.

— Перед тем, как его убили, Жауме сам двоих уложил.

— Мне не дает покоя, что мы им тело оставили.

— Нас бы изрешетили пулями, только и всего.

Сеньора Гортензия, кожа да кости, против обыкновения вышла им навстречу.

— Ну и дела!

— В такую рань поднялась.

— Чует неладное.

Старуха молча и внимательно разглядывала их своими блошиными глазками. Цедя что-то сквозь зубы, сосчитала шедших навстречу и увидела, что в центре, сами того не замечая, они оставляют пустое пространство, идут, разделившись на две группы, как будто конвоируют тело убитого Жауме.

Сунув грубые руки в карманы передника, Гортензия сказала, волнуясь, но твердым голосом:

— Я поджарю сало и приготовлю крепкий кофе.

Флорентино, астуриец, работавший на шахте в Сурии — шатающаяся походка медведя, густые брови, единственный, кто упорно продолжал одеваться в штатское, — бросил на стол в коридоре блоки динамита. Потом расстегнул куртку и еще глубже надвинул берет. Это была прелюдия его обычного крика:

— Хозяйка, не забудьте мою порцию перцев!

Куэвас, по прозвищу Комильяс [70] Порт в испанской провинции Сантандер. , которое он получил из-за неудавшейся морской карьеры, заметил:

— Тебя ничем не прошибешь, прорва.

— Я умею скрывать свои чувства. Ну, а ты, грамотей? Все других учишь, а самого жизнь так ничему и не научила. Опять сунешь нос в свои книжки? Хоть голова и забита разными «теориями» и всякой ерундой, на тот свет все равно отправляться придется. Не время сейчас корпеть над ученьем.

Куэвас собирался ответить, но молчание товарищей остановило его. «После договорим, когда все успокоются». Он подошел к двери кухни.

Вода в котле уже закипала, сало громко шипело на сковородке, и погруженная в свои мысли Гортензия не заметила его. Куэвас оперся о косяк двери. После гибели Жауме (в ушах до сих пор звучал его предсмертный, почти детский стон) он с жадным любопытством наблюдал за реакцией на это событие. Удалось услышать конец молитвы, которую бормотала старуха, стоя на коленях и опустив голову на грудь:

— Господи, не допусти, чтобы и моего племянника убили. Не виноват он, никто ведь от грехов не убережется, а ты, господи, не ошибаешься, когда измеряешь грехи и добродетели. Каждую ночь он мне снится, и, боюсь, сбудутся мои предчувствия. Сегодня так ясно его увидела, а рядом — второй, покойник, как привидение. Чуть не закричала, еле сдержалась. Мой Хуан Мигель такой же, только берет красный [71] Один из атрибутов формы фалангистов. да ладанка на груди. Около уха — шрам, после заварушки остался. Красавец, и руки работящие. А засмеется — точно вода в ручье звенит.

Она с трудом поднялась с колен, и Куэвас отступил в темноту. До него долетели последние приглушенные слова Гортензии:

— Ушел с наваррцами. Я-то хотела его спрятать. В горах, в полной безопасности, может, удалось бы во Францию бежать. Но все мои мольбы даром прошли.

Галлюцинации? Или она действительно это сказала? У Гортензии была своя тайна, может быть, последний огонек жизни, теплившийся в ней. Старуха никогда не проявляла враждебности, хорошо выполняла свои обязанности. Однако не отказалась от высокой платы за постой, продукты и обслуживание. Никто не помнил выражения ненависти на ее лице. Допросить ее прямо здесь или сделать вид, что ничего не заметил, несмотря на то, что старуха может донести?