Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

«Кто идет? Руки вверх!»

Мы объяснили им, кто такие. Отвели нас в дом, где был штаб. (Он сказал «дом» по-каталонски, потому что больше года пробыл в Каталонии.)

«Есть хотите?»

Еще бы!

(Теперь надо опрокинуть посудину в широкий зловонный ров. Ноги скользят в липкой грязи. Спускаемся к реке.)

— Всех разделили на группы по десять человек, нашей командовал лейтенант Трухильо. У меня и еще у нескольких ребят не было винтовок. Лейтенант сказал, что самое лучшее отправиться в Малагу. Там таких набралось человек двадцать. Пошли к губернатору. Он спросил, может, мы хотим поехать морем. Мы ответили, что да. Приехали в порт — «Испания № 3», — я никогда раньше не видел моря. Было семь, а корабль отплывал в восемь. Мы немного погуляли и погрузились. Прибыли в Картахену. Меня укачало. Нас, троих добровольцев, не хотели отпускать на берег. Но мы все-таки доплыли в фелюге. Нас спросили, не хотим ли мы в морскую пехоту, мы сказали, что да. Нас отвезли в Валенсию. Потом в Теруэль. Потом в Вильяробледо, потом в Брунете, рядом с Кампесино. Сорок шестая дивизия. Потом мы пробыли полгода в Алкала-де-Энарес, на учениях. Потом Серро-Гордо: четыре дня атаковали, и все впустую. В Теруэле помогли Пятой Интернациональной. Они взяли Альгамбру и Эль-Пово. Потом отступление: Чильчес, опять Алкала-де-Энарес, потом сразу в Лериду. Они не прошли. Тортоса, Балагер, Перельо, Амелья-де-Мар и Эбро. И под конец: Винэйшер, Боржес-Бланкес и граница, Аржеле, трудовые роты, Нарбонн, Монпелье, тюрьма, потом сюда.

— У тебя была невеста?

— У меня? Нет, не было.

Река мирно струится в крутых берегах, среди высоких деревьев. Мы спускаемся, чтобы помыть тяжелый чан. Часовые подходят посмотреть, хорошо ли вымыта посудина.

— Чисти как следует, а то заставлю языком лизать.

Я беру пучок травы и покорно чищу. Энрике Серрано Пинья мне помогает, по колено стоя в спокойной воде.

— Когда вернемся, никого не будем расстреливать. Хотя я знаю, кто выдал моего брата: один тип из Севильи.

— А если ты его встретишь?

Он пристально смотрит на меня и пожимает плечами.

— Вряд ли.

Но я не отступаю. Он улыбается детской улыбкой:

— Пошлю его в Монпелье, или как там — Монпейе, чтобы посмотрел, что почем.

— Allez, ouste…

Мы взбираемся на берег, ноги скользят. Снова строится конвой. За Пиренеями — Испания.

1944

26 января 1939 года

Люди только и делают, что ходят, на то у них и ноги; но только теперь я поняла, что их гонит ветер. У них на голове два маленьких уха, этого хватает, чтобы при малейшем шуме спасаться бегством; стоять спокойно они просто не могут, дальше собственного носа не видят, они одержимы мыслью о скорости, колес им уже мало, подавай им крылья. Они не знают, что, едва родившись, пускают корни, хотят они этого или нет, и тут уж не помогут ни хитрость, ни увертки, ни изобретательность, ни обман: не плоть важна, главное — жизненные соки.

Я родилась стоя. Всегда была высокой, выше своих сверстниц; родилась я, судя по всему, в тысяча восемьсот восемьдесят каком-то году, и, как полагается, ствол мой понемногу толстел, а кругозор расширялся. Чем дальше я видела, тем больше становился город Фигерас. Водоносы в поте лица своего воздвигали себе дома, располагая кварталы согласно плану земельных участков, но воображали, что строят свои халупы где хотят. Много лет тому назад я увидела купол собора святого Мартина, а когда над Оврагом поднялись четырехэтажные дома, загораживая горизонт, я уже отсюда, от городских ворот, различала вдали селение Переладу.

В мои молодые годы, когда я вытянулась уже настолько, что могла видеть чердаки, у моего подножья прошли первые автомобили. Меня ничем не удивишь, я всегда была немножко синим чулком: я и сама это понимаю, но мне все равно. Упрятали в трубу сточную канаву, поставили телеграфные столбы, вечные символы нашего величия, конюхи заделались рабочими на бензоколонках.

Каждый год нас подрезали — пусть себе, люди могут, конечно, ни во что не ставить нашу жизнь, но до нас им все равно далеко: они боятся непогоды, умирают от простуды, голые они беззащитны, как цветы. И они одеваются! Несчастные. Подрезают наши ветви, чтобы прокормиться, — ведь своих-то корней у них нет. Важней всего для них ветер, но они этого не понимают. Из ости добывают зерно, из кустарников на склонах гор — древесину, то, чем мы становимся после смерти. Пачкуны и вонючки, они оставляют за собой одну грязь, для пущей важности говорят, что, мол, удобряют землю, а занимаются этим украдкой, я сама видела; обманывают друг друга, хвастают, а стоит брызнуть дождю, суетятся точно куры, зонтики придумали; а то еще заделаются вегетарианцами— ну какой прок питаться тем, чего нет в тебе самом? — ешьте мясо и оставьте нас в покое или уж, если вам так охота, высаживайте побеги на склонах оврагов хотя бы для того, чтобы, как солнце закатится, солдаты уединялись там с девчонками, или чтобы ветви их мокли в оросительных канавах, но зачем же увечить нас ударами мачете из года в год, уверяя, что это нам полезно?.. С ветвями уходит часть меня самой; но, как ни разрушен замок, склоны холма, на котором он стоит, остаются такими же, весной они зеленеют, как и положено; замок — вещь серьезная. Шоссе размокает от дождя, земля проваливается, покрывается лужами; а в жару поля у дороги все в пыли; и вот шоссе одели в асфальт, теперь оно блестит и сияет, размеченное километровыми столбами.