Илья Шнейдер: Записки старого москвича

Несколько дней спустя я встретил Луначарского на лестнице, ведущей в бывшие царские комнаты Большого театра, занятые теперь дирекцией. Нарком познакомил меня со спускавшимся вместе с ним Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко, только недавно назначенным директором всех академических театров.

— Вот тот молодой автор балета, о котором я вам говорил, — сказал Луначарский и добавил, по-прежнему обращаясь к Немировичу-Данченко: — Я думаю, он не будет возражать, если музыку к балету возьмется писать Глазунов…

Через некоторое время мне вручили письмо Луначарского к Глазунову, и я рассчитывал вскоре выехать для свидания с композитором в Петроград, как вдруг узнал, что А. К. Глазунов приехал в Москву и остановился у каких-то своих родных на Арбатской площади, в снесенном теперь домике.

Я пошел к Глазунову днем. Мне не приходилось никогда до этого видеть великого композитора, но я смотрел на его лицо с крупными чертами и нависшими усами, как на давно знакомое, настолько оно запечатлелось по множеству хорошо известных портретов.

Я разговаривал с ним, а во всем существе моем дрожала и звучала столь близкая мне музыка «Раймонды» и «Времен года».

«Это он, этот человек, — думая я, — написал необычайные мелодии менестрелей, вариацию арфы, тему «белой дамы», всю музыку «Раймонды», переносящую нас в средневековье… Это он написал «Осень» — напоенную солнцем, мощную музыку «Вакханалии»…

— Я с удовольствием возьмусь за эту тему, — говорил Глазунов, — но не теперь. Сейчас мне будет это трудно. Я сам топлю свою печь и сам колю на воздухе дрова.

Он помолчал, разглаживая пухлыми пальцами письмо Луначарского и листки либретто.

— А вот летом, — заговорил он опять, — в своем садике я охотно возьмусь за эту вещь.

Я был счастлив. Мне почему-то казалось, что Глазунов откажется писать музыку.

Художественный совет Большого театра не раз заседал, разрабатывая постановку «Золотого короля», и В. А. Рябцев каждый раз неизменно сообщал мне об этом. Но сам я давно охладел к своему либретто и под влиянием чересчур бьющей в нем символики и под напором мысли о том, что персонажи свиты вполне найдут себе исполнительниц в замечательной труппе Большого театра, но все остальное, являющееся основным: тема труда и финальные танцы, — никогда не уложится в рамки балетной драматургии.

А заправилы балета тоже метались между двух огней: приказом наркома и новыми формами, требовавшими ломки традиций и канонов «классической школы». Я махнул рукой на «Золотого короля», а спустя время зашел в дирекцию к всесильной Е. К. Малиновской и попросил вернуть мне либретто. Она вскинула свою седеющую голову и внимательно посмотрела на меня.

— У нас есть приказ наркома о постановке этого балета, — простукала она, как на пишущей машинке, намеренно однотонным голосом.

— Мне думается, что эту постановку трудно будет осуществить силами балетной труппы, — сказал я.

Малиновская вспыхнула и насторожилась. Она уже страстно любила «свои театры» и не позволяла никому затрагивать их достоинства.

— Как это следует понимать? — процедила она.

— Я боюсь быть неверно понятым, — ответил я, — я люблю это искусство, высоко ценю московскую труппу. Но те формы, в каких живет сейчас балет, еще претерпят много изменений, чтобы приблизиться и к новым темам, и к новому зрителю.

— Вы должны будете дать расписку в том, что берете либретто по собственному желанию, — несколько мягче сказала она.

Я согласился. Она позвонила и дала указание принести либретто.

Чтобы нарушить наступившее молчание, я попытался продолжить свою мысль:

— Эту постановку надо осуществлять несколько иными силами, да и постановщика я сейчас не вижу. Есть, мне кажется, человек, которому была бы близка и по силам эта тема, но его нет здесь.

— Кто же это такой? — спросила Малиновская.

— Это — не «такой», а — «такая»: Айседора Дункан, — неожиданно для себя ответил я, представив себе те создаваемые Дункан новые образы, сведения о которых просачивались к нам из-за рубежа, и зная только понаслышке об исполнении Дункан 6-й симфонии Чайковского и о том, что она без предварительной подготовки танцевала на своем концерте в Нью-Йорке в тот вечер, когда пришла весть о революции в России, — «Славянский марш» Чайковского, создав в нем потрясающий образ.