Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

Потом эти компании, изображавшие из себя борцов с коммунистическим режимом, а на самом деле желающие лишь одной свободы — свободы повсеместного необузданного разврата. О, здесь я и вовсе мнил себя героем, я напоказ жаждал, чтобы нас всех арестовали и упекли куда-нибудь, а глубоко в душе трусовато надеялся, что — ничего, даст Бог, все обойдется. И вот, эти три встречи в приемной комитета государственной безопасности и в холле гостиницы «Москва». Да, я никого не выдал, на все вопросы я отвечал сдержанно-остроумно, стараясь понравиться симпатичному Григорию Михайловичу. Мне не пришлось даже врать. Например, на вопрос, люблю ли я Солженицына, я ответил, что не люблю и не считаю его хорошим писателем. Другое дело, что на наших «героических» сходках я с пеной у рта доказывал, что пока мы не добьемся от властей разрешения на публикацию книг Солженицына, ничего путного в России не будет. Нет, не в России — мы всегда выражались полупрезрительно: «в этой стране». Всякий раз, расставаясь с вежливым Григорием Михайловичем, я давал ему слово, что чрезвычайно уважаю органы госбезопасности и если только почувствую где-нибудь угрозу интересам Родины, немедленно позвоню по оставленным мне телефонам и сообщу.

Диво, но я остался как бы совсем не при чем, в то время как двоих из нашей «диссидентской» компании отправили в Казахстан, остальных поисключали из институтов, повыгоняли с работы и все такое прочее. Они вольно или невольно закладывали друг друга, а меня почему-то не выдал никто, ибо я, стервец, умел оставаться всеобщим любимцем.

Теперь только, лежа в стамбульской гостинице «Эйфель», я позволил себе осознать ту грань предательства, на которой я стоял в те дни свиданий с любезным Григорием Михайловичем. Ведь стоило ему изменить стиль общения со мной, прибегнуть к угрозам и запугиваниям, и я не знаю, как бы повел себя.

— О Боже! — воскликнул я, сорвал с себя одеяло и стал одеваться. В последний раз взглянув на бутылку страшного старика, я покинул номер, спустился на лифте вниз и вышел из гостиницы на улицу. Дойдя до перекрестка, я свернул налево и пошел куда глаза глядят по ночному Стамбулу.

Что помешало тогда Григорию Михайловичу вести дело со мной так же, как с остальными? Неужели только взаимная вежливость, которой мы друг с другом обменивались. Помнится, он сказал однажды: «На редкость приятно общаться с вами. Большинство людей обычно начинают оскорблять нашу организацию или, наоборот, юлить и заискивать». «Мне не за что оскорблять вас и незачем юлить и заискивать, — ответил я тогда с видом добропорядочного человека. — И я уверен, что большинство работающих у вас такие же вежливые и приятные люди, как вы». «К сожалению, не все», — сказал он польщенно. Может, он и впрямь хотел не портить впечатления от общения со мной, а может, они решили оставить меня для затравки и использовать при случае, а потом как-то выпустили из сферы своего неусыпного внимания. Факт остается фактом — я, как всегда, вышел сухим из воды и больше уже нигде ни при каких обстоятельствах не призывал к свержению существующего строя и к публикации книг Солженицына.

Хорошо, что мои друзья спали и не могли слышать моих мыслей, а то бы мне не отделаться в один доллар штрафа.

Покуда я брел по ночному Константинополю, мысли мои развеялись, а жажда самобичевания притупилась. Я с любопытством смотрел по сторонам. Постепенно город становился все менее европейским, стали попадаться маленькие мусульманские погосты, обнесенные глиняными заборами высотою в человеческий рост. Там, за заборами, в густой тени деревьев виднелись очертания склепов, похожих на карликовые мечети, а вокруг них обелиски надгробий, исчерченные арабской вязью, украшенные звездами и полумесяцами. Наконец я добрел до спуска, оканчивающегося широкой площадью, раскинутой перед огромной мечетью темно-красного кирпича. Мощные минареты, высоко взметнувшись в небо, как стражи охраняли ее с четырех углов. Величественный плоский купол покоился в середине, между минаретами, и мне вспомнились родинки в виде пятерки с игральной кости, которыми украсилась спина Николки за время его пребывания в Луксоре, словно они являлись микроскопическим чертежом этой мечети, — вид сверху.

— Ла иль Алла иль Мохаммад рассуль алла, [60] Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его. — пробормотал у меня под ухом старик-магометанин, проходя мимо.

— Аллах акбар, [61] Аллах велик. — поклонился я ему и снова поймал себя на том, что даже здесь хочу понравиться кому-то — вот этому старику, который не обиделся бы, если б я ничего ему не ответил, и благословение которого мне не нужно, потому что я не мусульманин. Я — мамонин. Есть такая религиозная секта — мамоне. Они поклоняются богу богатства Мамону. Даже моя собственная, ни в чем не виноватая фамилия взвилась, как кнут, и щелкнула меня по лицу горячим кончиком. Все мое бесполезнейшее существо требовало раскаяния, и поскольку я не верил ни в Христа, ни в Магомета, то мог позволить себе заплакать, стоя перед этой молчаливой огромной мечетью, одетой в темно-красный, почти бурый, кирпич, и возносящей свои минареты туда, к Кому-то, Кто смотрел на меня глазами звезд и полумесяца, ярко пылавшими на черном константинопольском небе. Я стал горячо шептать: