Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

— Должно быть, богиней зоопарков, — сказал я.

— Пойду-ка я тоже посмотрю, как кормят гадов, — уклонился Гессен-Дармштадский и отправился в сторону террариума.

— Отпустите этого, — сказал Ардалион. — Я тоже понял, что такое «кошкино желание». Баст, богиня радости и веселья, изображалась в виде женщины с кошачьей головой.

— Молодец, Ардалион, — воскликнул Николка. — А кроме того, иногда ее просто звали богиней-кошкой. А вместо «кошкино желание» следовало лучше перевести — «кошкино удовольствие», то есть Вабастисхетпе, или Бастхотеп.

— Поздравляем тебя, Федя, — сказал Мухин, — сегодняшнюю ночь ты провел с самой Бастшери.

— Я и без тебя это знал, — вздохнул я. — Так значит, она будет ждать меня в каком-то городе, который называется Waseth. Что это за город такой?

— Скорее всего, имеется в виду Уасет, — сказал Николка. — Или, по-гречески, Фивы. А если это так, то сегодня вечером мы продолжаем путешествовать вместе с полюбившимися нам писателями, потому что Уасет и Фивы есть не что иное, как Луксор, часть территории древних Фив. Итак, господа, вверх по течению батюшки Нила, самой древней русской реки!

— Значит, — сказал Мухин, — вся эта витиеватая, иероглифоватая фраза сводится к простейшему: «До встречи в Луксоре, твоя кошечка»?

— Да, если только мы не ошиблись.

В террариуме мы застали уже самый конец кормления гадов. Но и этого было вполне достаточно. Я видел, как к кобре впустили серую мышку, которая стала бегать туда-сюда, а кобра, свернувшись в углу среди мха, лишь приподняла голову и внимательно воззрилась на свою еще живую пищу. Загипнотизированная мышь остановилась, села на задние лапки, передние скрестила на животе, а голову уронила на грудь и в такой позе застыла, как неживая. Кобра положила голову в центр спирали, в которую было закручено ее тело, и продолжила свой полуденный отдых. Когда я обошел весь террариум и возвратился к дому кобры, то уже не застал там мыши. Кобра лежала в другом углу. Мне сделалось жутко, ибо я вспомнил, что иероглиф, замыкавший записку Бастшери, изображал кобру, раздувшую свой капюшон и готовую наброситься на очередную свою жертву.

Потом мы еще смотрели, как кормят львов, как лев тщательно следит, чтобы его львицы получали мясо поровну и не отнимали друг у друга, а сам ест уже после того, как насытятся его жены.

В зоопарке же произошел момент одного не очень значительного, но горького разочарования. Я разговорился там с одним весьма образованным посетителем-египтянином и когда стал рассказывать ему, как мы посетили сад Эзбекие, он с сожалением улыбнулся и поведал мне, что прекраснейшего в прошлом сада уже давно не существует. Его территорию, по которой бродил восторженный поэт Гумилев, купили какие-то американцы и, сровняв с лицом земли пальмы, платаны, цветы, поднявшиеся высоко, и водопады, во мгле белевшие, точно встающий на дыбы единорог, застроили этот участок жилыми домами и разбили пошлейший луна-парк с микки-маусами и прочими шедеврами американской жевательной культуры.

Я не стал говорить об этом Николке. Когда-нибудь он сам об этом узнает, а до тех пор пусть тешит себя обманом. Ведь сказано же, что «тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман».

Я проснулся на закате. Меня знобило. Казалось бы, сон должен был прибавить мне сил, но когда я встал, меня вновь шатало, как утром. Подойдя к зеркалу, я увидел то, чего боялся увидеть — в моем лице отчетливо проступили черты угасания: глаза несколько ввалились, щеки осунулись, морщины обозначились гораздо заметнее, чем раньше. А главное — цвет лица. Я был бледен, как будто напился уксуса или съел полкрокодила. Это означало, что если я не умер сегодня на рассвете, то смерть моя будет медленной, поэтапной, от свидания к свиданию. А ведь я вновь жаждал их — этих свиданий!

За ужином Ардалион Иванович сообщил нам, что он звонил в клинику, где лежал дядюшка Сунсун, владелец «Дядюшки Сунсуна». Сегодня в полдень Хасан Абдель Хуссейн скончался.

Ближе к полуночи нас отвезли на вокзал и посадили на поезд до Луксора. Поезд был шикарный, в каждом купе обеденный столик можно было поднять, а под ним обнаруживался умывальник. Мягкие постели, устланные чистейшим бельем, откидывались от стены. Хотя я и выспался после обеда, меня снова потянуло в сон, и я с наслаждением зарылся в душистую, ароматизированную постель, предоставив Николке, с которым мы делили двухместное купе, возможность в одиночестве вздыхать о своей Ларисе и считать, что это серьезное чувство.