Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

И все-таки было обидно, что красных тряпок и изображений Ленина — Сталина больше, чем черно-золото-белых флагов, хоругвей с Нерукотворным Спасом.

Первого октября, накануне моего отъезда в Питер, ко мне пришли двое омоновцев и сказали, что будет лучше, если я несколько дней проведу не в этой квартире, а где-нибудь в другом месте. Я показал им билет на поезд, и они ушли весьма довольные. Это значило, что штурм все-таки будет. А может быть, и нет, может, просто меры предосторожности. Однако я стал раздумывать, ехать или не ехать в Питер. Точнее, я знал, что все равно поеду, но совесть грызла меня: «Как ты можешь ехать, если твой друг здесь в опасности!» А как я мог помочь Николке? В конце концов, я ведь мог приехать, встретиться с Птичкой и сразу вернуться вместе с ней в Москву. А если она не захочет? И приходилось признаться себе, что как только я увижу ее, то потеряю способность трезво мыслить. Чем ближе подступала минута, когда нужно было ехать на вокзал, тем мучительнее становились мои раздумья. Как мне хотелось найти в себе силы и никуда не поехать! Как мне хотелось задушить то, что рвалось из меня и заставляло мечтать о свидании! Я стал злиться на самого себя и в припадке бешенства схватил бутылку из-под швепса, в которой звякал черный пузырек, и грохнул ее о батарею отопления. Я загадал, что если в пузырьке ничего не окажется, то я… Схватив пузырек, я отвинтил крышку и, подставив ладонь, встряхнул пузырек вниз горлышком. Он был совершенно пуст. Понюхав горлышко, я не ощутил никакого запаха. Черт возьми! Я напрасно уничтожил удивительную бутылку александрийского старика, которая не таила в своем пузырьке ровным счетом ничего, разве что воздух Александрии. Погоди-ка, а ведь я загадал, что если в пузырьке окажется пусто, то я… Да ведь я не успел загадать, что сделаю в этом случае — поеду или не поеду в Питер. Я не успел загадать, что будет означать пустота в пузырьке — пустую поездку или пустое беспокойство о Николке и его глупых «стяговцах», влезших в опасную заваруху между теми, кто не может поделить власть.

И я поехал. В поезде, как ни внушал себе, что нужно выспаться и завтра быть таким же бодрым и полным сил, как в то ахенское утро, не мог уснуть, и все боялся, что поезд сойдет с рельс и завтра я не увижусь с Ларисой. Поезд и впрямь как-то очень натужно вел себя на поворотах, он кренился, кренился, скрежетал и, казалось, вот-вот повалится на бок, похоронив в своих обломках завтрашнее свидание.

И вот оно утро в граде Святого Петра, обелиск с пентаграммой на площади Восстания перед Московским вокзалом, сквозная перспектива Невского проспекта, щемящий осенний воздух, ветер, несущий по тротуарам желтую листву. Оставалось прожить самые трудные четыре часа, прошагать их по улицам Петербурга, праздно заглядывая куда ни попадя. Можно было зайти в ресторан, заказать себе роскошный завтрак и таким образом скоротать время, но от сильного волнения меня слегка подташнивало и, вообразив себе еду, я понял, что не смогу съесть ни кусочка, хотя в животе у меня было пусто, как в пирамиде Хефрена, когда мы залезали в нее три года тому назад. Три года! А я все так же остро чувствовал в своем сердце нырнувшую с борта фелюги девушку.

Я зашел в кинотеатр, совершенно не интересуясь, какой фильм показывали, и заставил себя увлечься сюжетом. А фильм, между прочим, назывался «В чужом теле» и рассказывал о некоем инопланетном монстре, который вселялся в людей и так существовал в мире, причиняя людям неисчислимые бедствия. Не досмотрев его, я выбрался из кинотеатра. До назначенного свидания оставался час. В Эрмитаж идти было уже поздно, а на набережную к сфинксам, еще рано. Дойдя до канала Грибоедова, я свернул направо, добрел до Марсова поля, затем направился в Летний сад, где Кронос доел, наконец, последние минуты моего томительного ожидания. Из Летнего сада я вышел на набережную Невы, свернул налево и бодро зашагал к месту встречи, к сфинксам из заупокойного храма Аменхотепа III. Без десяти двенадцать я вышел к Дворцовому мосту; пересекая его, достал из сумки браслет с иероглифами и переложил в карман плаща, чтобы сразу надеть на руку моей Бастшери.

Перейдя мост и приблизившись к сфинксам, я вдруг замер от ужаса, не в силах поверить глазам своим. На набережной Невы, прогуливаясь от сфинкса к сфинксу, вышагивал Николай Степанович Старов, явно волнуясь в ожидании кого-то. Да кого же? Ясно — кого! Увидев приближающегося меня, он раскрыл рот от изумления и едва не выронил из рук пышный букет белых георгинов.