Лукас Бэрфус: Коала

Доклад благополучно закончился, я, как мог, попытался обрисовать образ человека, которому, по его собственным словам, на этой земле никто помочь не в силах, — образ вчерашнего солдата, прихотями судьбы обреченного блуждать по дорогам Европы и ненадолго, на несколько месяцев, заброшенного и в этот город, на остров на реке Аре, где он, на обочине гражданской войны, надеялся обрести покой в скромной юдоли простого землепашца, — галлюцинация, которой он увлекся, похоже, только ради того, чтобы потерпеть очередной жизненный крах. То ли всему виной был манящий зов самой этой иллюзии, то ли мысли о насилии, не только очевидцем, но и соучастником которого стал этот мальчик-солдат хотя бы при осаде Майнца, — неописуемой, чудовищной бойни, по свидетельствам всех, кто там присутствовал, всех, за исключением все того же поэта, для которого грохот той канонады навсегда остался связан со сладчайшими воспоминаниями, и конечно, не о семи тысячах трупов, рассеянных вокруг города, а о первых раскатах живого чувства, — одному богу известно, какое такое чувство он имел в виду, — то ли снедавшее меня ощущение неловкости от участия в юбилейных торжествах по случаю двойного самоубийства, а точнее, если уж совсем начистоту, одного убийства и одного самоубийства, то ли просто этот синий весенний вечер меня так взбудоражил, — сказать не могу. Одно ясно: по окончании доклада меня более всего одолевало желание успеть в ближайший кабак. Двое старых, еще со школы, приятелей составили мне компанию. Ресторан обнаружился в двух шагах от ратуши, на противоположной стороне площади, и я не берусь судить, была ли какая-то символика в том обстоятельстве, что именовался он «У мясников» и на фасаде являл миру золотого льва, грозно вздымающего здоровенный мясницкий топор, — как бы там ни было, я с ходу опрокинул не то два, не то три бокала пива, сопроводив каждый стопкой шнапса. Заведения в этом городке, как уже было упомянуто, закрываются весьма рано, а посему, с наступлением рокового часа, мы, уже порядком подшофе, перебрались несколькими домами дальше, по узкой лестнице спустившись в подвальный полумрак некой подозрительной пивнушки, где оказались единственными гостями, не считая двух миловидных дам, цариц ночи, расположившихся у стойки. Довольно быстро сведя знакомство с одной из них, азиатской красоткой по имени Дези, я последующие часы провел в ее обществе, с каждой новой выпивкой находя все более потешными прихотливые странности владения ею оборотами нашей речи, что давало повод многочисленным недоразумениям. Ее страшно увлекла встреча с настоящим писателем, а мне льстил неподдельный интерес, с которым она выслушивала мои отнюдь не самоочевидные толкования смутных пассажей в творчестве все того же сумрачного гения. Похоже, она первой из моих собеседников по достоинству оценила тонкость моих соображений относительно чудовищной запятой в одном из его рассказов, которая обычную, безобидную фразу в сцене примирения отца и дочери превращает в описание мастурбации матери, тайком их разговор подслушивающей. Во всяком случае, Дези внимала мне, как завороженная, столь жгучий мой интерес к рукоблудию матери явно ее забавлял, а посему, очутившись в четыре утра на обезлюдевшей площади, я сожалел не столько о безнадежно пропитом гонораре за доклад, сколько именно о Дези, которая, едва объявили последнюю выпивку, деловито и спешно распрощалась, оставив меня наедине с моими историко-литературными разглагольствованиями и неоплаченным счетом.

Поскольку узы, связующие меня с родным городом, давно и заметно ослабли, мне заказали номер в гостинице, неподалеку от вокзала, куда я под утро и приплелся, заметно пошатываясь. Впрочем, может статься, что эти несколько сот метров я даже преодолел на такси, точно сказать не могу. Помню только ночного портье, вернее, собственный жгучий стыд, когда он положил передо мной на стойку анкету постояльца и сразу стало ясно, что я при всем желании не только подпись поставить не могу, но даже ручку держать не в состоянии. Завидя это, портье смилостивился, заметив, что анкету и завтра утром, когда я высплюсь, заполнить не поздно, после чего я, должно быть, кое-как добрался до своего номера и рухнул на кровать. В коей себя и обнаружил несколько часов спустя, в костюме и даже в ботинках; солнце, настырно бьющее в глаза, и взгляд на часы заставили меня вскочить. Приняв холодный душ и с трудом проглотив внизу в ресторане яйцо всмятку, я тут же кинулся обратно в номер к унитазу, в который меня и вытошнило. После чего я вывалился на улицу, сам не помню, зачем и чего ради, — не то таблетки от головной боли искал, не то просто хотел развеяться, разогнать кровообращение, — как бы там ни было, я какое-то время очумело бродил под аркадами, избегая взглядов прохожих, пока не очутился на террасе гостиничного ресторана, где, тщетно пытаясь отрешиться от плеска реки и уличного шума, мучительно силился сосредоточиться на вопросах журналистки местного радио, желавшей узнать, как я себя чувствую в это солнечное утро в своем родном городе. Ответов своих не помню, но хорошо помню чувство облегчения, когда полчаса интервью миновали и можно было отправляться на вокзал. Хотелось одного — никого не видеть, никого не повстречать, и когда я наконец очутился в купе и поезд тронулся, я сказал себе, что все могло быть гораздо хуже и свидание с малой родиной, можно считать, обошлось вполне безобидно. Только вот брата мне больше увидеть не довелось.