Джек Лондон - Избранные произведения. Том I

Слепой сидел в глубоком раздумье, в позе родэновского «Мыслителя», и слушал читавшую ему вслух красивую метиску. Но он не был мечтателем, и не в его натуре было подобно Дон-Кихоту сражаться с ветряными мельницами. Несмотря на слепоту, которая непроницаемой пеленой скрыла от него весь видимый мир, он был человеком, склонным прежде всего к действию, и его душу никак нельзя было назвать слепой — так безошибочно она проникала в самое сердце и душу мира, лежащие под его внешней оболочкой, и так хорошо он видел самые потаенные грехи и тайные добродетели людей. Старец поднял руки, остановил девушку и стал вслух размышлять о прочитанном.

— Человеческое правосудие, — заговорил он медленно и с уверенностью, — это в наши дни состязание в уме и ловкости. Не справедливость, а ум и изворотливость — вот что теперь важнее всего. Законы вначале были хороши, но способы, которыми они осуществлялись, завели людей на ложный путь. Они приняли путь за цель, средства достижения — за самый предмет стремлений. Но закон есть закон, он необходим, он есть благо. К сожалению, в наши дни правосудие сбилось с верного пути. Судьи и адвокаты состязаются в уме и учености, ссорятся друг с другом, совершенно забывая об истцах и ответчиках, которые стоят перед ними, содержат их и ищут справедливости и беспристрастия, а не ума и учености.

Однако старик Блэкстон все-таки прав. Под всем этим, на самом дне, в самом основании здания правосудия, лежит глубокая и искренняя жажда права и справедливости для всех честных людей. Но что говорит Блэкстон? Люди сами придумали себе много нового. И вот закон, бывший вначале добрым, так исказило влияние всего придуманного, что он служит больше не обиженным и даже не обидчикам, а только разжиревшим судьям и худым, голодным адвокатам. Их ждут слава и нажива, если удается доказать, что они остроумнее своих противников и даже самих судей, выносящих приговор.

Старик остановился, все еще в позе «Мыслителя», между тем как метиска ждала, чтобы он подал ей обычный знак, предлагая продолжать чтение. Наконец, как бы взвешивая в своих мыслях судьбы Вселенной, он сказал:

— Но у нас есть правосудие здесь, в Панамских Кордильерах, — правосудие истинное и беспристрастное. Мы работаем не для людей и не для собственного желудка. Дерюга взамен тонкого сукна помогает решать дело беспристрастно и справедливо. Читай дальше, Мерседес. Блэкстон всегда прав, если только правильно его понимать. Это то, что теперь называется парадоксом, то есть то же самое, что и современное правосудие, которое тоже суть парадокс. Читай дальше. Блэкстон — сама основа человеческого правосудия, но сколько зла совершается умными людьми во имя права!

Минут через десять слепой мыслитель поднял голову, втянул ноздрями воздух и жестом остановил девушку. Она тоже втянула в себя воздух и спросила:

— Может быть, это лампа, о Справедливый?

— Это горит нефть, — ответил он. — Это не лампа. И запах идет издалека. Я слышал также выстрелы в ущелье.

— Я ничего не слыхала, — отозвалась девушка.

— Дочь моя, ты видишь — и не нуждаешься в том, чтобы слышать так, как я. В ущельях была стрельба. Прикажи моим детям все разузнать и доложить мне.

Девушка смиренно поклонилась старику, который не видел, но привык различать ухом каждое движение ее тела; он знал, что она ему поклонилась. Затем она откинула завесу из одеял и вышла. По обе стороны входа в пещеру сидело по человеку, очевидно, из класса пеонов. Каждый был вооружен винтовкой и мачете, за пояс были заткнуты ножи без ножен. Когда девушка передала приказание, пеоны встали и поклонились, — видимо, не ей, а тому, от кого исходило приказание. Один из них постучал рукоятью мачете о камень, на котором сидел, и стал прислушиваться. Камень замыкал рудоносную жилу, тянущуюся по всей горе, через ее середину. А дальше, на противоположном склоне горы, откуда, как из гнезда хищной птицы, открывалась великолепная панорама отрогов Кордильер, сидел другой пеон: он прижал ухо к такому же камню, а затем постучал по нему в ответ. Потом он подошел к стоящему шагах в шести от него полузасохшему дереву, сунул руку в дупло и потянул за веревку, висевшую внутри, как звонарь дергает за веревку колокола.

Никакого звука не последовало. Вместо того большой сук, ответвлявшийся от главного ствола на высоте пятидесяти футов и торчавший, как крыло семафора, стал двигаться вверх и вниз. На расстоянии двух миль отсюда, на горном хребте, ему ответило такое же дерево-семафор. А еще дальше, по склонам гор, сверкание солнечных лучей в ручном зеркале передало, как по гелиографу, приказание старика из пещеры. И скоро вся эта часть Кордильер заговорила условным языком вибрирующих рудоносных жил, солнечных бликов и качающихся веток.