Ханна Бренчер - Если ты найдешь это письмо… Как я обрела смысл жизни, написав сотни писем незнакомым людям

– Используй меня. Используй меня.

Если ты реален, если ты добр или недобр, если тебе не все равно или все равно, просто используй меня. Просто делай что-нибудь со мной. Просто дай мне какую-то цель, чтобы оставаться на этой земле.

– Используй меня, используй меня.

Ты не обязан любить меня, ты не обязан даже смотреть на меня, но, если у тебя есть для меня что-то, пожалуйста, покажи мне. Если ты создал меня – если ты на самом деле создал меня – тогда ты знаешь о моем сердце и о том, как отчаянно, надрывно оно хочет делать что-то, что имеет значение.

– Используй меня, используй меня.

Эта молитва раскрывалась как китайский веер.

Используй меня. Найди меня. Покажи мне. Познакомься со мной. Пожалуйста, не забывай меня.

– Это экспресс номер четыре, направляющийся в Бронкс, – проговорил женский голос в интеркоме, когда я устроилась на сиденье и уложила сумку на колени. – Следующая станция – Центральный вокзал. Сорок Вторая улица.

– Осторожно, двери закрываются.

Эти два голоса в записи, объявляющие все остановки в пути, в последние два месяца превратились в моих верных попутчиков. В подземке, где никто не разговаривает, эти два автоматических голоса были собеседниками, надежными и правдивыми. Я придумывала для них двоих истории. Мне нравилось представлять, что они – реальные люди, которые познакомились на прослушивании голосов в департаменте транспорта и оба получили роли – Голос Подземки № 1 и Голос Подземки № 2. После того дня они сделались практически неразлучны. Я мысленно сочиняла их брачные обеты, принесенные друг другу: как женщина поклялась всегда сообщать мужчине, куда они направляются, и как он обещал всегда предупреждать ее о закрывании дверей. Вместе они прожили долгую и счастливую жизнь, сплетаясь на белых простынях в своей квартире с видом на Гудзон. И, конечно, у них были дети. Они учили своих малышей разговаривать твердыми и властными голосами, чтобы в один прекрасный день те смогли продолжить семейное дело, став голосами подземки MTA. [15]

Это было на пороге октября. Октябрь – месяц, который естественным образом запоминается. Октябрь – прирожденный правитель. Он захватывает Северо-Восток как диктатор и притягивает к себе людей бодрящим воздухом и тем, как он творит нечто поистине прекрасное из умирающего лета. Я ехала домой с работы. Когда поезд затормозил на Центральном вокзале, я внутренне подобралась, готовясь встретить толпу пассажиров, ожидающих за стеклом возможности втиснуться в вагон и занять каждый свободный дюйм пространства. Это был вечерний час, когда все пытаются сбежать от дня и добраться домой, к ужину на столе, коктейлям, любимым и собакам. Конец рабочего дня в Нью-Йорке почти осязаем, в него практически можно вцепиться, точно в перекладину чердачной лестницы.

Когда люди стали заполнять вагон, я бросила взгляд на свои туфли – и тогда увидела ее. Я увидела ее обувь. На ней были изношенные строительные ботинки без шнурков. Я вела взгляд по этим ботинкам, одна незашнурованная дырка за другой, и дальше вверх, до самого лица этой пожилой женщины. Она была худенькой. Слегка горбилась. Небольшого росточка. На ней была ярко-красная шапочка, из-под которой торчали жидкие прядки седых волос.

Могу поклясться, дойдя до меня, она посмотрела мне прямо в глаза. Может быть, этот взгляд длился всего полсекунды, но я знаю, что он был. Вся ее повадка была выражением крайней усталости и изнуренности. С того мига, когда я увидела ее глаза – цвета глины, – я мысленно поместила ее и цвет ее глаз в гармонию. Коричневый, карий, бурый.

Она напомнила мне то утро, когда моя мать привела в церковь подругу, которую я не видела много лет. При встрече я даже не узнала ту женщину. Ее глаза казались глубокими впадинами, на веках до сих пор были видны остатки нанесенной накануне вечером подводки. Мама дважды подмигнула мне посреди бара, а когда ее подруга отошла за кофе, сказала:

– Она обычно так не выглядит. Видимо, не ложилась вчера допоздна. Даже не представляю, что случилось.

Однако я видела лишь пустоту.

Грязь на женщине в красной шапочке была отчетливо заметна. Я смотрела, как она пробирается в мою часть вагона. Она уселась напротив меня, втиснувшись на узкое сиденье, сплюснутое с одной стороны стенкой вагона. Ее глаза быстро обежали вагон. Шапка отчасти закрывала ее лицо, но я все равно видела глубоко вплетенные в кожу морщины. Она сложила руки на коленях, сцепив ладони вместе, точно приготовившись молиться, и прислонилась к стенке головой. Неподвижно. Не шевелясь. Ее ноги твердо стояли на полу вагона. Я то и дело взглядывала на ее строительные ботинки. Никакой возможности завязать бантики или «кроличьи уши» из длинных кожаных шнурков.