Ханна Бренчер: Если ты найдешь это письмо… Как я обрела смысл жизни, написав сотни писем незнакомым людям

А еще будут подробности, которыми я стану делиться не с каждым. Они будут тихонько всплывать в нужный момент разговора. Как, например, тот день, когда я поняла, что отсылать письма – прекрасно, и звонить кому-то время от времени – хорошо, и следует появляться в чужой жизни, если можешь. Если можешь появиться – появляйся.

Я усвоила этот урок, когда оказалась на пороге у Лорен, через несколько месяцев после того, как послала ей письмо в реабилитационный центр в Делрэй Бич. Она вернулась домой. Трезвая. Мне казалось, что мое сердце выпрыгнет из груди, когда она повела меня на экскурсию по мастерской, которую устроила у себя в подвале. Там Лорен составляла безумные комбинации воска и паст для приготовления мыла. Она вернулась домой, основала мыловаренную компанию и оказалась очень одаренной в этом деле. Я видела по ее глазам и по той уверенности, с которой она демонстрировала мне все составляющие процесса, что она по-настоящему счастлива. Она протянула мне визитку, словно говоря тем самым, что решилась плыть. Она замолотила руками и ногами и поплыла.

Мы с Лорен сидели в тот день за кухонным столом, пока на заднем плане шипела кофеварка, и потихоньку вели разговор обо всем, о чем по-настоящему не говорили прежде, – а может быть, у нас не было тогда слов для таких вещей. Мы говорили о моем брате и о том, почему хорошо быть дома. Я спросила ее, можно ли мне поделиться ее историей с людьми. Я понимала, что это ее история, и хотела уважать тайну личности.

– Да, – сказала она, ни на секунду не задумавшись.

– Ты уверена? Я не хочу причинить тебе боль.

– Конечно, ты можешь рассказывать эту историю. Я ею горжусь. В ней есть та часть, которой ты не видела, – сказала она, откидываясь на спинку стула. – Ты не понимала, что я, попросив тебя о любовном письме, признала тем самым, что мне нужна помощь и больше не к кому обратиться. Я по-настоящему горжусь тем, что наконец перестала пытаться справиться со всем этим самостоятельно. Я всегда буду гордиться этим моментом.

Эти слова значили для меня много. Больше, чем любовные письма и вопрос, насколько большой вырастет эта организация. Тем вечером я села в машину и шептала рулю, словно это был микрофон, подключенный напрямую к Богу: «Еще! Пожалуйста, еще такого же!»

Я знаю, что буду помнить именно такие дни. Или, например, тот день, когда мы с Ронни сидели на двух барных табуретах, а перед нами стояли «маргариты» размером с наши головы. Прошло некоторое время с тех пор, как умер Нейт. Мы продолжали обмениваться письмами. Водя пальцем по ободку бокала, собирая последние крупицы соли, я спросила:

– Ты веришь в Бога?

– На самом деле я не уверен, – ответил он. – Но если да, то я не понимаю, как Он мог допустить такое.

Я тоже этого не знала – почему Он допускает душевные травмы, смерть и скорбь. Я до сих пор не нашла ответов на эти вопросы. И сомневаюсь, что когда-нибудь найду.

Я могла бы сказать что-то еще, но ничто не облегчило бы его боль. Ей предстояло утихнуть со временем. Эта боль была такой маленькой по сравнению с теми качествами Ронни, на которые я могла смотреть – и гордиться им. Он вернулся в юридическую школу. Он становился все больше и больше похож на Нейта с каждой новой нашей встречей – так похож, что ты бы рассмеялся, читатель, если бы знал их обоих. Так что я больше ничего не сказала.

Это был такой особый момент в мире. Только он и я – и этот промежуток времени. Сидя на соседнем табурете, Ронни сверкал улыбкой, предназначенной только для меня. Я была так рада, что мне хотелось научиться жить внутри него.

Но помимо всех моментов, кроющихся внутри этой истории, я всегда буду пытаться вплести в разговор Мэтта из Огайо. Честно говоря, это все, что я о нем знаю: его зовут Мэттом. И он из Огайо. Как-то вечером около двух лет назад он прислал мне электронное письмо. Я выходила из поезда в Нью-Йорке и остановилась у эскалатора, чтобы прочесть сообщение, состоявшее всего из четырех строчек. Оно по-прежнему остается самым тяжелым из всего мною прочитанного.

Мэтт писал, что он стареет. С семьей у него никогда не было особого контакта, как у звезд, которые слишком долго сияют поодиночке, не задумываясь, что вместе они могли бы образовывать созвездия. Друзей было мало. Он начинал понимать, что никогда ничего не изменит в этом мире, не оставит никакой памяти по себе. Он будет забыт. То был тайный, всепроникающий страх, что он умрет, как и жил, бесшумно.

В конце сообщения он написал такие слова – и я до сих пор жду, когда у меня перестанут бегать от них мурашки: «Пожалуйста, продолжай делать то, что делаешь. Все так боятся того, что случится, когда закроется занавес».