Ричард Йейтс - Одиннадцать видов одиночества

Он покинул здание и быстро зашагал по тротуару, отбивая ритм подкованными каблуками; при этом шум проезжающих автомобилей казался непривычно приглушенным после гвалта и музыки в дансинге. Он шел, сам не зная куда и не следя за временем, не ощущая ничего, кроме звука собственных шагов, попеременной работы мышц, сиплых вдохов, резких выдохов и ударов своего сердца, разгоняющего по телу кровь.

Он не смог бы сказать, как долго это продолжалось — может, десять минут, а может, и час — и сколько кварталов осталось позади — пять или двадцать — до того момента, когда ему пришлось остановиться из-за небольшой, но плотной толпы, перегородившей тротуар перед ярко освещенным парадным входом. Тут же была и полиция.

— Проходите, пожалуйста, — говорил один из полисменов, дополняя эти слова взмахом руки. — Не задерживайтесь.

Однако Фэллон, как и большинство других прохожих, задержался. Судя по доске объявлений в желтом свете сразу за стеклянной дверью и по широким мраморным ступеням в глубине холла, это был какой-то конференц-зал. Но внимание Фэллона в первую очередь привлекли пикетчики: трое мужчин примерно его возраста со сверкающими праведным гневом глазами, в голубых пилотках с золотой эмблемой какой-то ветеранской организации. Плакаты в их руках гласили:

«НЕ ДАЙТЕ ЭТОМУ КОММИ УКРЫТЬСЯ ЗА ПЯТОЙ ПОПРАВКОЙ» [15] Согласно Пятой поправке к Конституции США, обвиняемый не может быть повторно привлечен к ответственности за одно и то же нарушение и не должен принуждаться к даче показаний против себя самого.

«ПРОФЕССОР МИТЧЕЛЛ, ПРОВАЛИВАЙ В РОССИЮ»

«БОЕВЫЕ СЫНЫ АМЕРИКИ ПРОТИВ МИТЧЕЛЛА»

— Проходите, — повторяли полицейские. — Не задерживайтесь.

— Гражданские права, хрена с два! — проворчал кто-то рядом с Фэллоном. — По Митчеллу давно тюряга плачет. Вы в курсе, что он заявил на сенатском слушании?

Фэллон кивнул, припоминая фамилию и тонкое, высокомерное лицо этого Митчелла на газетных страницах.

— Глядите, вот и они… — раздался тот же голос. — Выходят.

И Фэллон их увидел. Они спустились по мраморной лестнице, миновали доску объявлений и вышли на улицу: мужчины в простецких плащах и засаленных твидовых костюмах, раздраженные дамочки гринвич-виллиджного типа [16] Гринвич-Виллидж — квартал в Нижнем Манхэттене, с начала XX в. бывший пристанищем для представителей богемы и людей радикальных политических взглядов. в узких брючках, пара-другая негров и еще несколько чистеньких, тревожно озирающихся студентов.

Оттесненные от входа пикетчики больше не пытались прорваться через полицейский заслон, а только повыше подняли свои плакаты и закричали:

— По-зор! По-зор!

Толпа дружно подхватила этот крик:

— По-зор! По-зор!

— Убирайтесь в свою Россию! — добавил кто-то.

— Расходитесь, — говорили полисмены. — Не создавайте помехи. Освободите тротуар.

— А вот и он сам! — сообщил голос рядом. — Это идет он, Митчелл.

И Фэллон его увидел: высокий и худой, в дешевом двубортном костюме, который был ему великоват, и с портфелем в руке, он вышел из дверей в сопровождении двух невзрачных очкастых женщин. Да, это было то самое надменное лицо с газетных фото, и сейчас оно слегка поворачивалось в разные стороны, а спокойно-презрительная улыбка как бы говорила: «Глупцы. Все вы жалкие глупцы».

— Смерть ублюдку!

Лишь после того, как на него начали оглядываться окружающие, Фэллон понял, что этот крик издает он сам, но он уже не мог остановиться и продолжал кричать, пока его голос не сорвался на фальцет, как у плачущего ребенка:

— СМЕРТЬ ублюдку! СМЕРТЬ ему! СМЕРТЬ ему!

Набычив голову, он в четыре стремительных шага прорвался через толпу. Один из пикетчиков уронил плакат и бросился ему наперерез, говоря:

— Спокойно, дружище! Сбавь обороты…

Но Фэллон отшвырнул его в сторону, затем вывернулся из захвата второго подоспевшего мужчины и, вцепившись обеими руками в лацканы пиджака Митчелла, одним махом разодрал и смял его, как тряпичную куклу. Он успел увидеть мокрый рот и перекошенное от ужаса лицо Митчелла на фоне асфальта, а последнее, что он запомнил, прежде чем над его головой взметнулась рука с полицейской дубинкой, было чувство абсолютного блаженства и облегчения.

Полуночный шум на обоих концах телефонной линии затруднял понимание, отчего поступивший в «Нью-йоркский бар Гарри» звонок вызвал некоторое замешательство у бармена. В первую минуту он смог уяснить лишь то, что звонят из какого-то ночного клуба в Каннах, а напряженно-торопливый голос оператора как будто предполагал чрезвычайную ситуацию. Но потом, заткнув пальцем другое ухо и прокричав в трубку несколько вопросов, бармен понял, что это всего-навсего Кен Платт, которому приспичило поболтать о какой-то ерунде со своим другом Карсоном Уайлером, и, раздраженно встряхнув головой, переместил аппарат на стойку перед Карсоном, рядом с его бокалом перно.