Васко Пратолини - Метелло

И здесь он вдруг обратился к Олиндо, причем глаза у него смеялись, а в голосе смех слышался еще явственней:

— Например ты, Тинаи!

«Так вот куда он гнет!» — подумал Олиндо, сидевший в нескольких шагах от него, и, несмотря на жару, весь похолодел, его даже в дрожь бросило.

— Ты работаешь здесь недавно, — продолжал Метелло. — Как по-твоему, правильно ли мы поступаем?

В ответ Олиндо пробормотал:

— Что за вопрос? Конечно! У меня тоже есть кой-какой опыт работы в шахте, который… — он не договорил и, словно проглотив последние слова, уставился на брата, и во взгляде его были не только смирение и привязанность, но и злоба, и досада. — Почему ты обращаешься именно ко мне?

— Да так просто. Нужно же было спросить кого-нибудь, чтобы расшевелить людей, а с кого же начинать, если не со своих?! — в голосе Метелло звучала покровительственная нотка старшего товарища и вместе с тем победителя.

— Дай-ка слово мне, Тополек!

— Давайте послушаем Немца!

Это был сорокалетний человек, высокий, тучный, полнокровный — не скажешь даже, что каменщик! Но в действительности он всю жизнь работал на стройках и еще мальчишкой помогал чернорабочим замешивать раствор. Теперь Пио Бутори стал каменщиком первой руки и работал на одном участке с Метелло, Липпи и Ренцони-маленьким. И не было человека, который бы не знал и не уважал его! Правда, он любил выпить, ну а кто этого не любит? Случалось, что он выпивал и лишку, но только после работы, когда стемнеет. И за это уменье пить его уважали еще больше. В 1886 году он эмигрировал в Германию. Работал в Кёльне, в Лейпциге и вернулся хоть и без сбережений, но веселый, в добром здравии и с семьей, которой обзавелся, живя среди «немчуры». Вот потому-то его и звали теперь Немцем — ведь он жил в Германии, женился на немке и их десятилетняя дочка была даже не блондинка, а прямо-таки альбиноска. Сам же Пио был большой и толстый, с широким добродушным лицом, побагровевшим сейчас еще больше обычного — он задыхался от жары.

Все то, что он сказал, и то, как он сумел это выразить, несомненно, повлияло на общее мнение.

Он вынул изо рта травинку и начал говорить:

— При всем уважении к Аминте я должен сказать, что вовсе не надо быть, подобно ему, на грани отчаяния, чтобы голосовать за забастовку. Мы уже достаточно долго говорим о ней, а тем временем товарищи из Турина и Неаполя подали нам пример. В Бари, в Ливорно и в других местах уже не первую неделю идет борьба с хозяевами. Кроме того, я считаю, что наивно ставить раздельно вопрос о городских и о деревенских. Мы, горожане, правда, ночуем всегда дома, но кто скажет, что мы катаемся как сыр в масле? У меня девочка с трудом объясняется по-итальянски, потому что проводит целый день с матерью, а не со мной. И это понятно. Ну ладно — или, вернее, неладно! Взять ей учителя я могу, только если откажу себе в вине или еще в чем-нибудь… Сейчас работы хватает, но эти мерзавцы подрядчики всю кровь из нас выпьют! Норма в полтора метра кладки на день — это не шутка и не каждый с ней справится. Ты, Дель Буоно, умеешь говорить об этих вещах и только что сказал лучше, чем я… Вот почему я утверждаю, что мы должны бастовать не только из-за каких-нибудь там тридцати-сорока чентезимо прибавки. Слов нет, они нам нужны. Камни вопиют об этом. Так кому же мы тут рассказываем о своих несчастьях, будто вшей друг у друга ищем? Я, разумеется, говорю только от своего имени… Я за забастовку не только потому, что нуждаюсь в этой мизерной прибавке, но и потому, что, по-моему, имею на нее право!

— Вот это называется выступление! — воскликнул Дель Буоно и вытер шею платком. Хоть и был он худ — одна кожа да кости, — пот с него лил ручьями.

— Дорогой Бастьяно! — прервал его Немец. — Мы с тобой давно знаем друг друга. Я отсутствовал много лет, а вернувшись, нашел тебя все таким же. Был бы ты епископом, я бы тебе туфлю поцеловал… Но думаю, что с тобой этого не случится. В общем ты знаешь, что ни во времена анархистов, когда я был молодым, ни теперь, когда утвердились вы, социалисты, политика никогда особенно меня не интересовала. И здесь и в Германии я всегда старался держаться от нее подальше. На каторге я никогда не был и надеюсь, что умру, ее не отведав. Но если речь идет о нашем единстве, то я не понимаю, как тут можно увиливать! Не нужно быть социалистом, чтобы понять, что, если мы будем сидеть сложа руки, кладка стен продвигаться не будет. Поэтому давайте условимся, что будем держаться, сколько хватит сил, не корча из себя заговорщиков и не кладя руку в огонь. Я думаю, оставшись разок-другой без обеда, мы пострадаем меньше, чем любой из них, особенно Фиаскиили Мадии, который рискует сорвать срок окончания стройки. Кроме того, если мы и дальше позволим себя эксплуатировать, то уж заранее можно сказать, что останемся без обеда, а потом и без ужина и без вина. Так что, друзья, решайтесь! Лиха беда начало, а там уж видно будет.