Васко Пратолини - Метелло

Теперь флорентийцы требовали тридцати чентезимо прибавки каменщикам первой руки и дальше, в соответствии с квалификацией, по двадцати пяти, двадцати и пятнадцати чентезимо.

— Кто не согласен, — сказал Дель Буоно, — пусть поднимет руку!

И вот уже лучи солнца падали отвесно, пронизывая зелень буковых деревьев, подобно множеству шпаг. Лето было раннее, но рабочие привыкли к жаре, и большинство оставалось в жилете, надетом поверх праздничной рубашки, а куртки были перекинуты через руку. Все смотрели вверх, на говорившего в этот момент Дель Буоно, и слушали его кто с открытым ртом, кто пожевывая окурок, травинку или стебелек овса.

В наглухо застегнутом сюртуке, доходившем ему до колен, в тугом крахмальном воротничке и в пенсне, державшемся на самом кончике носа, Дель Буоно стоял на вершине Поджо.

— Кто не согласен, пусть выскажет свои соображения! — сказал он.

Было так тихо, что эхо его слов, казалось, влилось в пение цикад.

— Ребята! — снова начал Дель Буоно. — Если у кого есть что-нибудь на душе — давайте выкладывайте! Потому что доведись в самый разгар забастовки появиться какому-нибудь штрейкбрехеру, мне думается, на этот раз ему не сдобровать. А такого не должно случиться! Ведь предпринимателям только этого и нужно!

Люди слушали его, рассыпавшись по склону холма, сидя, а больше стоя на коленях — им казалось, что так они лучше отдыхают. Здесь собралось триста с лишним человек всех возрастов, от чернорабочего, не достигшего еще и двадцати лет, до самого старого каменщика, которому перевалило за шестьдесят. И это был уже не Ренцони. Тот поселился в Импрунете и жил на иждивении овдовевшей дочери и ее детей; один из его внуков, чернорабочий призывного возраста, присутствовал сейчас на митинге.

Старейшим был теперь Липин. Он стоял, прислонясь к дереву, в нескольких шагах от Дель Буоно и посасывал погасшую глиняную трубку. Был он маленького роста, но, несмотря на возраст, держался очень прямо. Липпи выступил первым.

— Вот я хочу кое-что сказать.

— Молодец, старина! — закричали ему.

— Лед тронулся! Недаром стоит такая жара!

— Да ну вас! Мне не до шуток!

Его хитрые глазки сверлили присутствующих, как два буравчика. Слушать его было настоящее удовольствие: к его словам относились вполне серьезно, и в то же время они неизменно вызывали смех.

— Я за забастовку, я всегда был за нее. Хочу только сказать: удивляюсь я тебе, Дель Буоно. Разве можно так разговаривать с людьми? Вот ты угрожаешь. Да знаешь ли ты, что я, с твоего разрешения, могу сделать? Суну свою трубку в карман, и тогда посмотрим, кто кого!

Свои слова он подкрепил жестом; все это помогло преодолеть некоторую стесненность, овладевшую было даже самыми решительными и объяснявшуюся необычностью обстановки.

Веселье, вызванное выступлением Липпи, расшевелило всех. Вот поднялось три, пять, десять рук — не в знак несогласия, а чтобы получить слово и выразить на свой лад высказанные Дель Буоно мысли, которые они разделяли. Это выглядело так, словно каждый, поскольку они уж решили рискнуть, чувствовал потребность повторить вслух свои собственные доводы, подбодрить самого себя. Да, это было риском для всех. Но если бы даже ими не владело чувство возмущения и оскорбленного достоинства, положение, в котором они находились, должно было заставить их решиться. Неуверенность в завтрашнем дне, а порой и просто голод толкали их на это.

— Возьмите мой случай… — сказал один из них.

Это был молодой еще человек, темноволосый, с мягким, но решительным выражением глаз, с худым лицом, небольшими усиками и реденькой растрепанной бородкой. Он был в жилете, без пиджака и без воротничка, рубашка у ворота была застегнута на запонку.

— Всем, кто меня знает, известно, что мне двадцать восемь лет, я подмастерье каменщика. Зовут меня Аминта Доннини. Сам я из Понте а Эма, работаю на строительном участке Бадолати, на улице 20-го Сентября, а раньше был чернорабочим у Тайути. Тополек меня знает.

Метелло утвердительно кивнул головой, а Дель Буоно сказал:

— И я тебя знаю. Продолжай, не стесняйся!

— Взять хоть бы мой случай, говорю. Десять лет назад, до того как стать каменщиком, я был батраком. А в деревне для поденщиков и тогда уже находилось все Меньше работы. Ну а кроме того, разве батрак — это профессия? Ты раб и фатторе и крестьянина. Хозяин о тебе знать ничего не знает. Ты раб раба, над которым стоит другой раб. А отсюда и работа самая тяжелая и заработки меньше, чем у любого подручного на стройке.