Васко Пратолини - Метелло

Ида так покраснела, что пришлось вмешаться Эрсилии.

— Не обращайте на него внимания. Хотя Метелло, как вы говорите, и «очень приличный», но воспитанности ему еще частенько не хватает.

Ида улыбнулась.

— Тогда я принимаю это как комплимент. — Она протянула ему руку. — Останемся друзьями!

Метелло также раздражало простодушие, снисходительность и покорность ее мужа. Чезаре был таким же мужчиной, как он сам, и даже несколько старше: ему должно было исполниться тридцать пять лет. Так и хотелось ему сказать: «В чем же дело? Больше жизни, дружище!» Неужели вся его энергия уходила на то, чтобы брать камешки из ящика и колотить молоточком по подрамнику? Вино он пил только за едой, а сигары курил по воскресеньям от нечего делать. Был он почти таким же рослым, как Метелло, но из-за своей профессии ссутулился и лицо у него стало землистым, как у чиновника. Неизвестно, о чем с ним и говорить, если не о жене, которая, кстати, всегда бывала тут же, или о том, что интересовало эту синьору.

— Это же ремесленник! — сказала однажды Эрсилия, когда они с Метелло остались одни и речь зашла о соседях. — Он совсем не такой человек, как ты, он прошел другую школу жизни и довольствуется тем, что у него имеется. А имеется у него побольше нашего — мастерская и двое помощников, которыми он командует. Это позволяет ему жить без забот и думать только о жене да о работе. Ты, кажется, не уважаешь его за то, что он не интересуется вашими идеями? — Эрсилия улыбнулась, покачала головой и повторила: — Это же ремесленник!

— Я знаю немало ремесленников, но никогда не слышал, чтобы у них было запрещено пить и иметь свое мнение. Дело не в профессии, а в том, течет ли у тебя кровь в жилах!

Разговор незаметно перешел на Иду.

— Знаешь, чего ей не хватает? Дать бы ей разок, да так, чтобы ее всю перевернуло. А потом сказать: «Ну-ка, помалкивай!»

Они рассмеялись, и Эрсилия, придвинув свой стул, нежно взяла мужа под руку. Он докурил сигару и допил стакан вина. Наведя порядок в кухне, она сказала:

— Какой ты, однако, драчливый. Чуть что — «дать бы ей!» А ну-ка попробуй!

Он ласково хлопнул ее по щеке, и они обнялись. Потом на цыпочках вошли в комнату и прикрутили лампу, чтобы свет не мешал ребенку, спавшему на краешке их постели. С одной стороны он был отгорожен подушками, а с другой — спинкой стула. Они легли и были так же счастливы, как в ту февральскую ночь, два месяца спустя после его возвращения.

…Это было в последний вечер карнавала. Они смотрели Стентерелло в исполнении Никколи, бросали в партер конфетти и бумажные стрелы. Потом, выпив мандаринового пунша в кафе на площади Пьяттеллина, они плясали вместе со всеми на улице.

Неистовая Миранда подвязала юбки и выделывала сальто мортале. Внезапно с площади Кармине появилась карета с какими-то пьяными синьорами в костюмах Пьеро и Пьеретты. Лошади, словно обезумев, неслись вскачь, и никому не удавалось остановить их. Ряженый, сидевший на козлах, тоже был пьян. Синьоры разбрасывали конфетти, и карета, едва не сбив с ног Миранду, исчезла за городской стеной так же внезапно, как появилась.

Ночь была теплая, светила луна. Они возвращались разгоряченные танцами, а Эрсилия к тому же была несколько возбуждена после второго бокала пунша, которым ее угостил Джаннотто Джеминьяни.

Дома мама спала, а брат уже ушел в пекарню. Комнаты были расположены далеко одна от другой, их разделяли коридор и кухня.

Они закрыли входную дверь. Каждый вечер в течение этих двух месяцев, что Метелло был их гостем, они прощались в коридоре. Теперь же слова были излишни. Метелло легонько повернул Эрсилию за плечи, и она первой вошла в комнату. От поцелуев Метелло у нее закружилась голова, и она опустилась на кровать. С улицы были слышны голоса их друзей, проходивших мимо. Миранда крикнула: «Эй, дурачье! Карнавал в полном разгаре!» Потом все умолкло, и Метелло впервые овладел ею — девственной и полной желания.

И даже после того, как они стали мужем и женой, когда у них уже была отдельная квартира и родился ребенок, каждый раз, как он искал ее, она встречала его все с тем же трепетом, с тем же восторгом, с той же радостью; и он был с нею все так же внимателен, нежен, и любовь его была исполнена все той же непреоборимой силы. В их стремящихся друг к другу телах любовь находила свое наивысшее выражение, самую верную, наиболее ярко ощутимую и постоянно возобновляемую цель для того, чтобы длиться бесконечно.

С того дня Метелло не глядел на других женщин, и его больше не влекло к ним. Эрсилии исполнилось двадцать три года, и она была его женой. Она была красива, мила. Стройность ее тела, чуть отяжелевшего после рождения ребенка, подчеркивала цветение молодости, которое было заметно во всем — и в свежести лица, и в белизне груди. Уменье следить за собой, простота и вместе с тем скрытое кокетство, с которыми она умела принарядиться, используя самые ничтожные средства — ей достаточно было булавки, банта, коралловых серег, чтобы выглядеть каждый раз новой, привлекательной, — твердость, уравновешенность ее характера, природная душевная стойкость, неизменно проявлявшаяся в трудные минуты, ловкость, с какой она вела хозяйство, избавляя его от необходимости выслушивать докучливые жалобы, — с каждым днем делали ее все дороже сердцу Метелло. Теперь у них был ребенок, и от этого их семейное счастье стало еще более полным.