Джордж Элиот - Адам Бид

Однако ж когда Бартль снова вошел в комнату, то оказалось, что у всех проявилось желание услышать после хора соло. Нанси объявила, что Тим-возница знал песню и всегда пел как жаворонок в конюшне; на что мистер Пойзер поощрительно сказал: «Ну-ка, Тим, спой нам что-нибудь». Тим принял застенчивый вид, тряхнул головой и сказал, что не может петь, но поощрительное приглашение хозяина нашло отголосок во всех сидевших за столом. Это был удобный случай прервать молчание. Все могли сказать: «Ну же, Тим», за исключением Алика, который никогда не вдавался в бесполезный разговор. Наконец, ближайший сосед Тима, Бен Толовэ стал придавать выразительность своей речи подталкиванием локтем, на что Тим, несколько рассвирепев, сказал:

– Да оставишь ли ты меня в покое? А то я заставлю тебя пропеть песню, которая не совсем-то придется тебе по вкусу.

Терпение добродушного возницы имеет свои пределы, и Тима нельзя было убеждать далее.

– В таком случае, Давид, тебе следует петь, – сказал Бен, желая показать, что вовсе не был расстроен этим поражением. – Спой: «Моя любовь есть роза без шипов».

Эротик Давид был молодой человек с бессознательным, рассеянным выражением, причиною которого, вероятно, было скорее сильнейшее косоглазие, нежели нравственный характер. Он не остался равнодушен к приглашению Бена, а покраснел, засмеялся и тер рукавом по рту, что могло служить признаком согласия. В продолжение некоторого времени общество, казалось, совершенно серьезно желало слышать пение Давида. Но тщетно. Весь лиризм вечера был еще в это время в запасе эля, и его нельзя было вызвать оттуда, пока существовал этот запас.

Между тем разговор, который вели за столом на главном месте, принял политический оборот. Мистер Крег не отказывался потолковать иногда и о политике, хотя больше гордился умным обзором событий, чем точностью сведений. Он видел так далеко за пределы самых фактов какого-нибудь случая, что, право, было совершенно излишне знать их.

– Сам-то я вовсе не читаю газет, – говорил он в этот вечер, набивая трубку, – хотя очень легко мог бы читать их, потому что мисс Лидия получает их и в одну минуту перечитывает все. Но этот Мильз сидит себе в углу у камина и читает газету, почитай что, с утра до вечера, и когда кончит, то станет еще пустоголовее, чем был при начале. Его голова вся набита делами о мире, о котором вот говорят теперь; он все читал да читал, и думает, что вычитал до дна. «Ну уж, Господь с вами, Мильз, – говорю, – ведь вы видите в этом деле столько же, сколько можете видеть в сердцевине картофеля. Я скажу вам, в чем дело; вы думаете, что это будет славная вещь для страны, и я не против этого – заметьте мои слова, я не против этого. Но, по моему мнению, те, которые находятся в главе управления нашей страны, самые худшие неприятели для нас, хуже самого Бони и всех монсеньоров, следующих за ним. Ведь эти монсеньоры, вы можете сразу нанизать с полдюжины их, как лягушек».

– Правда, правда, – сказал мистер Пойзер, прислушивавшийся с видом глубокого знания и назидания, – ведь они, кажется, во всю свой жизнь не едят говядины, один только салат по большей части.

– И я говорю Мильзу, – продолжал мистер Крег, – и вы никогда не заставите меня поверить, что такие иностранцы могут нам сделать и вполовину столько вреда, сколько эти министры со своим дурным управлением? Если б король Георг разогнал их всех и принялся править сам, тогда он увидел бы, что все пошло бы в порядке. Он снова мог бы взять Ваську Питта, если б захотел; но я не вижу, чтоб нам была какая-нибудь нужда иметь еще кого-нибудь, кроме короля, да парламента. Я вам скажу, что все зло и проистекает от этого гнезда министров.

– Да, хорошо вам тут толковать, – заметила мистрис Пой-зер, усевшись теперь около мужа и держа Тотти на коленах, – хорошо вам тут толковать. А легко разве сказать, который именно черт, когда у всех надеты сапоги?

– Что ж касается этого мира, – сказал мистер Пойзер, наклоняя голову набок с видом сомнения и затягиваясь перед всякой фразой, чтоб поддерживать огонь в трубке, – то я, право, не знаю. Война – прекрасная вещь для страны, и вы без нее уж никак не сохраните высоких цен. Притом же и эти французы, сколько мне известно, народ скверный, они только и годятся на то, чтоб драться с ними.

– Вы отчасти правы в этом, Пойзер, – сказал мистер Крег, – но я не против мира… пусть будет немного и праздник. Мы можем нарушить его, когда хотим, и я вовсе не боюсь этого Бони, несмотря на то что столько говорят о его уме. Вот это самое я говорил и Мильзу утром. А он, Бог с ним, никак не может понять Бони! И я в какие-нибудь три минуты представил ему все так ясно, между тем как он не добрался до этого, читая газеты круглый год. «Скажите-ка, Мильз, – я говорю ему, – садовник я, знающий свое дело, или нет? Отвечайте!» – «Ну, разумеется, Крег», – говорит он… и он недурной человек, этот Мильз, для буфетчика, только слабенек головою. «Хорошо, – говорю, – вы говорите, что Бони умен; какая была бы польза в том, что я образцовый садовник, если б мне пришлось работать на болоте?» – «Никакой», – говорит он. «Хорошо, – я говорю, – вот то же самое и с Бони. Я не стану спорить, что у него есть ум… ведь он не природный француз, как я слышал; но у него-то разве есть кто-нибудь, кроме этих монсеньоров?»