Александр Барченко: Спаситель

Корнет пригляделся, протёр глаза.

Артиллерист-провожатый — помнит каждое слово — говорил, что овраг будет справа до самой заставы, что держаться надо левее. Господи! Он, очевидно, машинально дал вольт на месте. Одним движением повода выправил коня — овраг справа, как следует. Но ветер теперь в спину, а тогда заставлял прятать лицо.

Боясь пустить в сознание настойчиво застучавшую догадку, корнет повернул снова, к ветру лицом, торопливо размотал башлык, стал прислушиваться. Звенит в ушах…

Ага. Вот чужие реальные звуки. Может быть, ржание с далёкой коновязи? Это что?..

Конь снова дрогнул всем телом, снова подался в сторону. Звуки — несомненно! Какие-то странные. Словно насекомое с жёсткими крыльями летит высоко над головой: «В-в-вв…» А вот, тоном ниже, будто ночная бабочка: «У-у-у…»

Словно над самым ухом внезапно разодрали лист тонкой и жёсткой бумаги, и шагах в трёх впереди кто-то невидимый ковырнул высокий сугроб и взметнул вверх горсть снежной пыли.

Пули…

Шальные пули. Шуршащие и воющие пули на излёте. Жуткие звуки он слышал впервые, и новизна ощущения на минуту потушила в сознании всё остальное. Потом оформилось изумление. Откуда быть пулям здесь, в целом переходе от турок, на перевале, с обеих сторон занятом нашими?

И лишь последней пришла, выросла и открыла ужасное лицо своё простая и странная мысль: «Заблудился…»

Жёсткая рука бесцеремонно расталкивала корнета Елецкого:

— Братушка, братушка, восстани!

Давеча, когда третий час уже плутавший в поисках дороги ординарец случайно набрёл на одинокую, полузанесенную снегом усадьбу, добрых четверть часа проблудил среди скелетов, снятых с передков арб, горбатых насыпей над погребами и сыроварнями и, добравшись до крыльца покинутого, по-видимому, дома, попытался палашом выломать замок у дверей, спавший без огня хозяин усадьбы всполошился не на шутку.

Кланялся в ноги, с плачем величал позднего гостя: «Господине», разобрав его форму. К месту и не к месту кричал: «Да живей царь Александр!» — цыкал сердито на хорошенькую смуглую девочку, на вид лет четырнадцати. Та, испуганно ёжась, прилипла к косяку двери, закусила белыми как кипень зубами оборку рубашонки, с жгучим любопытством настоящей южанки сверкала исподлобья на офицера огромными глазами.

Усадьба, оказывается, была постоялым двором, и хозяин его, Христо Вальджиев, по его словам, должен был работать «как вагабонд» всю свою жизнь, чтобы насытить аппетиты турецких чиновников. Но теперь — да живей царь Александр — всё изменится к лучшему. Правда, когда к перевалу проходил Гурко, русские солдаты забрались в погреб искать оружия и выпустили из бочек уксус. Его, Христо, как на грех, не было дома, а эта грязная грешница испугалась и спряталась, словно русские — да живей царь Александр — не братушки, неверные башибузуки. Но это пустяки. Комендант в городе говорил ему, Христо, что убытки всем возместят, как только царь Александр — да живей — прогонит неверную сволочь за Босфор, в Азию. Ах, он, Христо, совсем помешался от радости принимать у себя такого гостя. Воевода, наверное, голоден? Христо неделями жуёт сухой хлеб, но для воеводы и его команды, если, конечно, не превысить числом его скромных запасов, у него отыщется пара-другая кругов овечьего сыра. Только сена негде достать. Воевода может отсечь ему голову — толстяк Христо демонстративно подставил жирную шею — но… братушки — да живей царь Александр — начисто вымели под навесом, и ему, Христо, генерал обещал выхлопотать крест за то, что он отказался взять деньги за сено.

Когда выяснилось, что команда «воеводы» исчерпывается самим «воеводой», торопливость болгарина несколько угасла, зато выросла развязность.

Когда отогревшийся в спёртом воздухе болгарского жилья «воевода» превратился в девятнадцатилетнего безусого мальчугана с разгоревшимися по-девичьи щёками, с ресницами, непослушно занавешивавшими заспанные глаза, в то время как зубы вяло и сонно жевали, машинально, молодой кислый сыр, — хозяин постоялого двора сразу сменил раболепный тон на отечески покровительственный. Через четверть часа Христо уже запросто похлопывал корнета по плечу, тыкал с ласковым хохотом пальцем в живот, и, когда гость вытянул из кармана плетёный ремешок с дорогим золотым хронометром, хозяин без всякой церемонии потянул часы, не спросясь, к себе, долго салил крышки жирными пальцами и, выпуская из рук, цокнул языком не то восхищённо, не то сокрушённо.