Уильям Фолкнер - Когда я умирала

-- Скажи лучше, Господь его держал, -- говорит Дядя Билли. -- Не помню, чтобы за двадцать пять лет молотком по нему кто ударил.

-- Сколько же он тут стоял, Дядя Билли? -- спрашивает Квик.

-- Его построили... дай Бог памяти... в 1888 году, -- говорит Дядя Билли. -- А помню потому, что первым по нему проехал Пибоди -- ко мне, когда Джоди родился.

-- Если бы я ездил каждый раз, когда твоя жена приплод давала, он бы давно уж сносился, -- говорит Пибоди.

Мы вдруг громко смеемся и разом смолкаем. Переглядываемся искоса.

-- Много людей по нему переехало, -- говорит Хьюстон, -- последний раз в жизни.

-- Это факт, -- откликается Литлджон. -- Это верно.

-- Одной уж теперь не удастся, -- говорит Армстид. -- Им с ней на мулах до города два-три дня. Пока в Джефферсон отвезут да потом обратно -- как раз неделя.

-- А что Ансу втемяшилось везти ее в Джефферсон? -- спрашивает Хьюстон.

-- И Анс так решил, -- говорит Квик.

-- Да, -- говорит Дядя Билли. -- Вот плывет человек всю жизнь без руля, без ветрил, а потом возьмет да такое удумает, чтобы всем хлопот устроить выше головы.

-- Ну, теперь разве только сам Господь поможет перебраться через реку, -говорит Пибоди. -- Ансу одному не справиться.

-- Думаю, Он поможет, -- говорит Квик. -- Он уж давно Ансу помогает.

-- Это факт, -- говорит Литлджон.

-- Так давно, что и бросить теперь жалко, -- говорит Армстид.

-- Я думаю, Он как все у нас тут, -- говорит Дядя Билли. -- Так долго помогал, что теперь поздно бросать.

Выходит Кеш. Он надел чистую рубашку; мокрые волосы гладко зачесаны на лоб, гладкие и черные, как будто голову покрасили масляной краской. С трудом присаживается на корточки, мы за ним наблюдаем.

-- Чувствуешь погоду-то? -- спрашивает Армстид.

Кеш не отвечает.

-- Сломанная кость всегда погоду чувствует, -- говорит Литлджон. -- У кого кость сломана, предсказывать может.

-- Это счастье, что отделался сломанной ногой, -- говорит Армстид. -- На всю жизнь мог стать лежачим. Кеш, ты с какой высоты падал?

-- Двадцать восемь футов четыре с половиной дюйма примерно, -- говорит Кеш. Я подсаживаюсь к нему.

-- На мокрых досках недолго поскользнуться, -- говорит Квик.

-- Обидно, -- я говорю. -- Но что ты мог сделать?

-- Все это бабы, черти, -- говорит он. -- Я его строил, чтобы у ней с ним было равновесие. Строил по ее размеру и весу.

{Если люди с мокрых досок падают, большое падание тут будет, пока не переменится погода}.

-- Что ты мог сделать, -- говорю я.

{Люди падают -- это ладно. А вот с кукурузой и хлопком моим что будет?

Да и Пибоди не против, чтобы люди падали. Скажи, доктор?

Это факт. С корнем из земли вымоет. Не одна напасть, так другая.

А как же? Потому они и стоят чего-то. Если бы не напасти эти да у всех бы урожай большой, тогда и растить бы небось не стоило.

Нет уж -- работаешь, ломаешься, а потом чтобы твою работу смыло к чертовой матери?

Какой же человек может это сделать? Какого, интересно, цвета у него глаза?

Да. Господь растениям дал расти. Он и смоет, если будет на то Его воля}.

-- Что ты мог сделать? -- говорю я.

-- Это все бабы, черти, -- говорит он.

В доме женщины запели. Мы слышим, как начинается первый стих, крепнет, обрастая голосами, и мы встаем, идем к двери, снимаем шляпы, выплевываем жвачку. Не входим. Останавливаемся перед ступеньками кучкой, держим шляпы вялыми руками, кто перед собой, кто сзади, стоим, выставя ногу вперед и опустив голову, смотрим вбок, или на шляпы, или в землю, а иногда на небо и на серьезное, сосредоточенное лицо соседа.

Песня кончается; дрожащие голоса дружно вывели последнюю замирающую ноту. Начинает Уитфилд. Его голос больше его самого. Как будто они -- не одно. Как будто он отдельно и голос отдельно, переплывают на двух лошадях реку у брода и входят в дом -- один измазан грязью, а другой даже не намок, торжественный и печальный. Кто-то заплакал в доме. Кажется, что ее глаза и ее голос обращены внутрь, и она слушает; мы переступаем с ноги на ногу и, встретившись глазами, тут же отводим их, делаем вид, что этого не было.

Уитфилд наконец умолк. Женщины опять поют. Голоса возникают прямо из густого воздуха и сливаются в печальную утешительную мелодию. Смолкли, но будто не исчезли. Будто затаились в воздухе, и стоит нам двинуться, мы снова извлечем из воздуха печальную и утешительную песню. Но вот они кончили, мы надеваем шляпы неловкими руками, словно никогда не носили шляп.

По дороге домой Кора продолжает петь. "К Богу путь держу и к моей награде", -- поет она в повозке, закутав плечи в платок, под раскрытым зонтом, хотя дождя нет.