Уильям Фолкнер - Непобежденные

И тут Ринго подал голос. Они с Эбом Сноупсом и мулами свернули в лес направо от дороги, но сейчас голос раздался слева.

-- Эй, на дороге! -- орал Ринго. -- Один убегает, отвязался! Наперерез заходите!

Этого было довольно. Солдат бросил лучину, офицер крутнул коня, шпоря его в галоп и крича:

-- Двоим остаться здесь!

Возможно, каждый из солдат подумал, что остаться приказали двум другим кому-то, потому что зашумело, затрещало так кустарником и ветками, точно циклон пронесся, и остались только мы с бабушкой в повозке, как раньше, до коней и криков.

-- Слезай, -- сказала бабушка, сама поспешно спускаясь наземь.

-- А упряжку и повозку им бросаем? -- сказал я.

-- Да, -- сказала бабушка. -- Предчувствовала я с самого начала.

В лесу не было видно ни зги; мы шли ощупью, я держал бабушку под локоть, помогая, и рука ее казалась карандашно тоненькой, но не дрожала.

-- Достаточно уже отошли, -- сказала она.

Я нащупал колоду, мы сели. За дорогой, вдали, было слышно их -- слепой треск сучьев, крики, ругань.

-- И упряжки лишились, -- сказала бабушка.

-- Зато у нас девятнадцать новых, -- сказал я. -- С ними будет двести сорок восемь.

Мы, казалось, долго просидели так на колоде в темноте. Потом янки вернулись, слышно стало, как лошади, круша кусты, выезжают на дорогу, как офицер ругается. Тут он обнаружил, что в повозке пусто, и обложил крепчайше и бабушку со мной, и двух солдат, каким велел остаться. Повозку повернули кругом -- офицер все продолжал ругаться -- и уехали. Затихли вдалеке. Бабушка встала, мы ощупью вернулись на дорогу и пошли обратно -- домой. Шли, шли, потом я уговорил бабушку передохнуть; сидя на обочине, мы услышали -- едет тележка. Поднялись на ноги, Ринго увидел нас, остановил мулов.

-- А громко я кричал. Правда? -- сказал Ринго.

-- Правда, -- сказала бабушка. Потом спросила: -- Ну, что?

-- Порядок, -- сказал Ринго. -- Я велел Эбу Сноупсу прятать всех в Хикагальской низине до будущей ночи. Только вот этих двоих запрег.

-- Мистеру Сноупсу, -- поправила бабушка.

-- Ладно, -- сказал Ринго. -- Залазьте -- и едем домой.

Бабушка стоит, не садится; я понял почему -- еще прежде, чем она спросила:

-- Где ты взял эту тележку?

-- Одолжил, -- ответил Ринго. -- Там янков не было, так что обошелся без писания бумаги.

Мы сели. Тележка тронулась. Едем. Мне казалось, уже вся ночь прошла, но по звездам я увидел, что еще и полуночи нет и задолго до зари будем дома.

-- Вы небось выложили янкам, откуда мы и кто, -- сказал Ринго.

-- Да, -- сказала бабушка.

-- Тогда, выходит, подводи черту, -- сказал Ринго. -- Что ж, худо-бедно двести сорок восемь голов оприходовали.

-- Двести сорок шесть, -- сказала бабушка. -- Упряжку они отняли.

2

Вернулись домой за полночь; наступило уже воскресенье, и когда мы пришли утром в церковь, то народу там никогда еще столько не было, хотя Эб Сноупс пригонит новых мулов только завтра. Значит, подумал я, каким-то образом они прослышали о том, что случилось ночью, и тоже, как Ринго, знают уже, что дело кончено и надо подводить черту и подытоживать. Мы припозднились, потому что бабушка подняла Ринго на рассвете и заставила вернуть прежде тележку туда, где он ее взял. Так что в церкви нас уже все ждали. Брат Фортинбрайд встретил нас на пороге, и все повернулись на скамьях лицом к бабушке -- старики, женщины, дети и человек двенадцать негров, теперь бесхозяйных, -- в точности как отцовы гончие повертывались, бывало, к отцу, когда он входил к ним. Мы прошли к нашей скамье. Счетную книгу унес Ринго на негритянскую галерку; обернувшись, я увидел, что книга лежит там на перилах и он облокотился на нее.

Мы сели на скамью нашу, как до войны с отцом садились; бабушка села строгая, пряменькая в своем ситцевом воскресном платье, в шали и шляпке, которую ей год тому назад дала носить миссис Компсон; пряменькая и тихая, и на коленях держит, как всегда, молитвенник, хотя вот уже почти три года, как у нас не служат по-епископальному. Брат Фортинбрайд -- методист{30}, а остальные каких оттенков христианских, не знаю. Прошлым летом, когда мы вернулись из Алабамы с той сотней мулов, бабушка кликнула всех мелких фермеров, послала им весть на холмы, где они живут в лачугах на земляном полу, хозяйствуя без рабов. Раза три или четыре пришлось ей повторить свой клич, но наконец все явились -- мужчины, женщины, дети, а также дюжина негров, не знающих, что делать с внезапно обретенной волей. Наверно, из этих фермеров иные тогда и церковь с галереей для рабов впервые увидели, где в высоком сумраке сидели Ринго и те двенадцать и где нашлось бы место еще для двухсот; а бывало, отец тоже сидит рядом с нами, а за окном, под деревьями, полно экипажей с соседних плантаций, и у алтаря в епитрахили{31} доктор Уоршем, и на каждого из белых, сидящих внизу, приходится десяток черных на галерее. А когда в то первое воскресенье бабушка при всех опустилась на колени, то и коленопреклонение в церкви они тоже, наверно, в первый раз увидели.