Горан Петрович - Поймай падающую звезду

Во всех вещах все еще чувствовался отцовский глаз, который всё примечал и всем управлял. Чувствовалось, как он пальцем о стену царапается в подтверждение того, что он все еще тут. Елисавету он много чему научил. У Димитрия остался ткацкий станок, который он сам сделал из явора, с легким веретеном для сучения нитки. А Мияту досталось конское седло, на которое громоздится его Босилька со своими раскоряченными кривыми ногами. Любила она подойти к отцу и прижаться горячим женским бедром.

Напоминают об отце и его одежда, тюфяк и перина, набитая куриными перьями, сваленные в кучу на задворках. Кто-то перину распорол, и из нее летят перья, словно небо побелело и заснежило вдруг. Но только всё это сгниет. Всю ночь Круна пальцами прощупывала отцов тюфяк, мы видели это, в надежде отыскать дукат-другой, который, может, отец в болезненной горячке позабыл вытащить. И не боится ведь она в полнолуние столкнуться нос к носу с отцовской душой, которая, как Госпава говорит, мечется здесь, шатается.

Вдруг на рассвете вспыхнул огонь у самого нашего дома. Все мы, голые и босые, выбежали с шумом и криком, да только увидели, что это кто-то поджег отцовские простыни, тюфяк и перину. Огонь так полыхнул, что чуть на наш дом не перекинулся.

«Одним шпионом Коминформбюро меньше!» — сказал Шпиро кому-то рядом с собой. А тот ему отвечает: «Да он никогда за Коминформбюро и не был!» — «Был бы, если бы не заболел так коварно!» — сказал Шпиро и шмыгнул в густую тень, которую языки пламени отбрасывали на кусты, прятавшие его черную фигуру. Но вскоре огонь стих, а потом и совсем погас.

А дети всё бегают от меня, дотронуться боятся. Велизар кричит: «Ты смотри, покойник воскрес!» А Ешна добавляет: «Дьявол его черную душу унес, смотри-ка, вампиром заделался! Мы его оплакали, а он воскрес… Должно быть, это вовсе и не он, а душа его бежит от вампира! И опять нам дерьма в водосборник набросает, чтоб нам пить нечего было!»

Перед сном слышу я отцовский шепот, укоры и ругань. Что ни сделаю, отец говорит: «Не годится!» Гонится за мной, хочет побить и затоптать. Вижу его высохшее исчезающее лицо, вижу, как морщится он, принимаясь за любое дело. Его заглушает рев нашего вола, который, как только отец умер, не перестает жалостливо и монотонно мычать. И никому другому не позволяет впрячь себя в ярмо.

Днями напролет собирали мы с огорода и с поля то, что удалось спасти от великой суши. (А Ешна, проходя мимо, всеей пятерней крестилась, дивясь, как и все ее домашние, почему это меня не зарыли.) Рожь мы связали в снопы и крест накрест сложили их в скирды. Сложили так, как отец это делал, а сверху забросали сеном, чтобы зерно не гнило. И только мы приготовили длинные тонкие цепы (будто змей бить собрались), чтобы снопы на гумне обмолотить, как мама ночью во сне подскочила и крикнула что-то неразборчиво. Утром, когда мы ее разбудили, она сказала: «Приснился мне отец, велел все снопы переложить, сгниет жито, заплесневеет как никогда!»

Мы тут же принялись снопы перекладывать, сразу все перебрали, потому как иное зерно в колосе уже от тепла проклевываться начало.

За что мы ни возьмемся, мать говорит: «Отец бы это не так сделал!» И мы бросаем всё в тревоге и волнении.

Все вещи нам о нем напоминают и кусают нас. Какие-то тени мятутся вокруг нашего дома, и ночью, и днем, и в грозу. То нам кажется, что отец давно ушел от нас, то похоже, будто вчера это было. А когда в сумерках услышим стук на чердаке, то знаем, что это его сильная рука ударяет и бдит над нами.

Дед моего деда по маме, Хмурый, много раз говорил мне, что здание, в котором мы «по праву семейного наследования» проживаем с момента его постройки, проклято, и было бы хорошо, если бы все мы, всё выжившее поколение нашего рода, в один прекрасный день покинули его. Каждый раз после разговоров о проклятии, он вспоминал про какой-то подземный ход, который, по его словам, начинается в подвальном помещении здания, за какой-то таинственной дверью, о которой никто ничего не знает. Дальше тот подземный ход будто бы идет под Бульваром и Пионерским парком и системой проходов и лестниц опускается все глубже, оставляя над собой другие государственные и жилые здания, парки и улицы, пока наконец не приводит к выходу, о котором также никто ничего не знает, кроме того, что он находится у реки.

Я не очень-то верил в эти байки, по крайней мере в ту часть, что рассказывала о подземном ходе. Потому что я, как и прочие родственники, очень хорошо знал дом, каждый его закуток, все его парадные и тайные уголки. Но что касается проклятия, то в него я верил больше, в том числе и потому, что были тому кое-какие доказательства, хотя понятия «доказательство» и «проклятие» не очень-то сочетаются между собой. И все-таки я не смел даже предположить, что в относительно недалеком будущем стану подолгу размышлять о проклятии — почти всю осень и всю зиму, начиная с того октябрьского дня, когда и само это строение, и все наши жизни так драматически изменились.