Маргарет Этвуд: Восход солнца

Когда, по мнению Ивон, они уже достаточно расслабились, она просит их раздеться до пояса. Ключицы, с ее точки зрения, необычайно выразительны; пожалуй, даже не столько сами ключицы, сколько глубокая V-образная впадинка в основании горла. Там находится косточка-вилочка, которая приносит счастье, но для этого косточку полагается сломать. Биение пульса здесь не совсем такое, как в запястье или на виске. Чем-то оно отличается. Это то самое место, куда в исторических фильмах из средневековой жизни вонзается пущенная меткой рукой стрела.

Закончив приготовления, разложив все по местам, Ивон приступает к работе. Теперь она дорожит каждой секундой и рисует очень быстро. Это ради самих же мужчин: она не любит растягивать сеанс. В студенческие времена они все позировали друг другу, и с тех пор она хорошо помнит, какая это мука — сидеть не шелохнувшись под неотступным чужим взглядом. От шороха карандаша, бегущего по бумаге, встают дыбом маленькие волоски на коже, словно карандаш — вовсе не карандаш, а рука, которой проводят вдоль тела в полудюйме от поверхности. Неудивительно, что некоторые мужчины связывают это ощущение — вполне возможно, эротическое — с самой Ивон и приглашают ее поужинать или даже уговаривают переспать с ними.

Тут Ивон становится привередливой. Она интересуется, женат ли мужчина, и если тот отвечает, что женат, спрашивает, счастлив ли он в браке. У нее нет потребности связываться с неудачливыми мужьями, ее не увлекает перспектива дышать воздухом чужой беды. Но коль скоро брак счастливый, зачем ему ложиться в постель с другой женщиной? Если же мужчина холост, то, полагает Ивон, тут тоже есть какая-то серьезная причина. В большинстве случаев она отказывается от предложений, но делает это деликатно, не переставая улыбаться. Она скептически относится к торжественным уверениям в любви, страсти и неумирающей дружбе, похвалам ее красоте и таланту, мольбам, жалобному нытью и пустым угрозам — все это ей уже доводилось слышать. Подействовать на Ивон способен только самый бесхитростный довод. "Да потому, что мне хочется!.." — вот приблизительно то, что она могла бы принять.

Студия Ивон расположена в самом центре города, неподалеку от набережной; в прошлом веке это был район фабрик и товарных складов. Часть складов все еще функционирует, остальные перешли во владение к таким, как Ивон. На улицах здесь слоняются пьяные, полно всяких подозрительных типов, бездомных бродяг, обитающих в картонных ящиках. Ивон это мало тревожит, поскольку вечерами она тут почти никогда не появляется. Утром по дороге в студию ей нередко встречается человек, похожий на Бетховена. У него по-бетховенски выпуклый большой лоб, могучее надбровье, мрачный, недобро-задумчивый взгляд. Он сед; длинные волосы спутаны. На нем всегда один и тот же обшарпанный джинсовый костюм и туфли на резиновой подошве, подвязанные бечевкой. Этот человек никогда не расстается с пластиковым пакетом; Ивон думает, что там хранится все его имущество. Он разговаривает сам с собой и ни разу не взглянул на нее. Ей ужасно хочется его нарисовать, но он явно безумен. У Ивон хорошо развит инстинкт самосохранения; благодаря ему она ни разу не попадала в серьезную переделку с мужчинами, которых отлавливает. Похожий на Бетховена человек внушает ей беспокойство, но не потому, что она его побаивается, а потому, что такой же могла бы стать и она сама.

Возраста Ивон никто не знает. Она выглядит на тридцать, а платье на ней, как у двадцатилетней, хотя подчас ей можно дать сорок, но одета она так, словно ей пятьдесят. Возраст Ивон зависит от освещения, туалет — от настроения, настроение — от того, на сколько лет она сегодня выглядит; последнее, в свою очередь, зависит от освещения. В общем, взаимосвязь тут тонкая. Ее темные волосы с красноватым отливом коротко острижены сзади, а впереди косой челкой спадают на лоб, как у Питера Пэна. Иногда она натягивает на себя черные кожаные брюки и мчится на маленьком мотоцикле; бывают и другие дни — когда она водружает на голову шляпку с короткой вуалью, рисует карандашом для бровей мушку на щеке и обматывает вокруг шеи видавшую виды черно-бурую лису с тремя хвостами.

Порой в ответ на вопрос о возрасте Ивон усмехается: она, мол, достаточно стара, чтобы помнить времена, когда пояса с резинками были повседневной деталью женского туалета. Носили их, правда, лишь в юности, а потом переходили на эластичные пояса-трусы и становились такими же засупоненными, как матери. Ивон помнит наступление эры колготок, исчезновение чулок со швом; для женщин помоложе, говорит она, эти события — область мифологии.