Уолдо Фрэнк - Смерть и рождение Дэвида Маркэнда

В комнате пахло сыростью; он открыл окно, но оно выходило на север; серое небо не давало тепла. Он стал шагать взад и вперед. - Я должен написать Элен, я должен объяснить ей, почему не возвращаюсь. Я должен сам понять почему. - Рука его нащупала в кармане брюк скомканные письма, которые он засунул туда, когда пошел звонить Элен по телефону. Он вспомнил, что не дочитал письма Реннарда.

"...Бывают случаи, когда поверенный должен уступить место человеку. Когда заболел Тони (только до сих пор он тогда успел дочитать), я не раз говорил вашей жене, что ее долг дать вам знать о его положении. Она отказалась и взяла с меня обещание ничего вам об этом не писать. Но доктора до сих пор не могут определить болезни мальчика: возможно, что она достаточно серьезна. В связи с этим меня тревожит чрезмерное напряжение сил со стороны матери ввиду ее состояния, о котором, как она думает, неизвестно ни мне, ни вам. Допустимо ли, по-вашему, чтобы она одна переживала все это? Во всяком случае, я счел своей обязанностью поставить перед вами этот вопрос. Ответ зависит от вас.

Искренне ваш, Томас Реннард".

Он перечитал и остальные письма. Стэн? Стэн "опять дома?" - Где же он был? - и болен? - Тони - моя вина?.. - Маркэнд плотнее закутался в пальто. Он закрыл окно, и в комнате сразу стало темнее. В кармане у себя он нашел листок бумаги со штампом "Централия-отель" и карандаш. При свете быстро угасающего дня он написал:

"Дорогая Элен,

Я должен пройти через все это, раньше возвращаться бесполезно. Я должен идти вперед, пока мой путь не приведет меня домой. Может быть, мне нужно пережить то, что пережила ты, прежде чем обратилась к церкви.

Не похоже ли это на гору, к вершине которой скорее поднимаешься в одиночку? Вопрос здесь не в том, чтобы хотеть или не хотеть.

Элен, мне очень тяжело; потому что я теперь знаю, что нужен тебе. Но я должен идти вперед, хотя (и это хуже всего) мой путь напоминает больше спуск в пропасть, чем восхождение на гору.

Я оставляю тебя одну в такой момент, когда ты не должна быть одна. Я знаю. Я знаю и о ребенке, который должен родиться. Я как-то все время чувствовал, что никогда больше не увижу Тони. Такого чувства у меня нет ни по отношению к будущему ребенку, ни к тебе, ни к Марте. Я знаю, что родится девочка, - у меня нет и не будет другого сына. Тони был единственным, и я сам убил его.

Нелегко сознавать, что я вынужден оставить тебя одну и не могу помешать этому. Что-то происходит со мной, не менее страшное, чем то, что было с Тони. Он не мог встать и уйти, он должен был лежать и ждать то, что на него надвигалось. Вот и у меня такое же состояние, постарайся понять это. Но ты обо мне не тревожься. Странно говорить об этом в такую минуту, но я чувствую, что доберусь до вершины горы".

Может быть, дрожал он от голода: целый день он ничего не ел и почти ничего не ел всю неделю. Он вышел из дому, отправил Элен письмо и вошел в ту самую дешевую закусочную, где тогда читал полученные письма. От запаха прогорклого масла рот его наполнился слюной. Чтобы заплатить за обед, он разменял свой последний доллар. Он лег спать, наутро проснулся снова голодным и двадцать центов истратил на завтрак. - Теперь тебе придется искать работу. - Но была суббота. На текстильной фабрике и в прачечной ему сказали: "Приходите на той неделе, может быть, что-нибудь и выйдет". Он устал; в желудке, лишенном нормального питания, чувствовались одновременно тяжесть и пустота. Что-то давило ему на веки, и от этого болела голова.

Он купил хлебец и вернулся домой; съел его и заснул. Когда он проснулся, он знал о мире только то, что он голоден и что в кармане у него пять центов, что сегодня воскресенье и он не может ни цента заработать себе на еду. Неподалеку ударил церковный колокол. Было холодно лежать под одеялом. Он умылся холодной водой, ощущая мелкую дрожь кожи, как будто она состояла из сплетения оголенных нервов. Он вышел на улицу. Утро мерцающим светом ложилось на крыши убогих домов; гудел колокол; золотисто-голубой воздух был пропитан солнцем. Хозяину закусочной, невысокому коренастому негру, он протянул свою последнюю монету; ему подали чашку кофе, ломоть черствого хлеба, лоскут свиного сала. Он медленно пережевывал и глотал. Колокол гудел; он пошел в церковь. Она была сколочена из некрашеных досок, с ветхой колоколенкой. Он вошел; внутри было темно, и темны были лица молящихся. Светлый колокольный звон оборвался; паства склонила свое темное лицо, ее тело скорчилось в молитве, поднялись кверху темные руки. (Негры с Юга во множестве переселялись в город, и в церковь, хотя Маркэнд об этом не знал, перенеслось дыхание кипарисовых южных болот из глухой далекой прерии.) Темное тело паствы - воплощенная молитва - светилось, опаловым блеском светилась церковь. Маркэнд сел на последнюю скамью, и пение молящихся унесло его ввысь. Он больше не чувствовал голода; через плоть свою, ставшую прозрачной, он видел жизнь этих людей. - _Бедные люди_. Впервые в жизни он понял смысл этих слов. Люди, которые приемлют свою печальную участь: жить в тесной близости с землей и ничего от земли не получать. Движение, которым они становились на колени и воздевали кверху руки, обличало в них сеятелей и собирателей земных плодов, но они пели о небе, просили своего бога только о том, чтобы он даровал им небо. Что же это за небо, воспеваемое ими? Что это, как не земля, утопающая в богатствах, и собственные их дети, наслаждающиеся всеми земными благами? Паства не знала сама, о чем она пела; проповедник, захлебывающийся ненавистью к безделию, праздности, разврату, пьянству, сам не знал, о чем он говорил. Все встали, вознося к небу последнюю песню, и Маркэнд увидел землю... в этом райском пении были пряные испарения плодородной земли, земляной, хлебный запах.