Иоганн Гете: Эгмонт (Перевод Ю Верховского)

О, не сдерживайте, стены, замкнувшие меня, внушенного благом напора столь многих душ, стремящихся ко мне! И мужество, что прежде пролилось на них из глаз моих, пускай вернется теперь из их сердец опять в мое. О да, они поднимаются тысячами, они идут, они возле меня становятся! Вот их мольба спешит подняться к небу и вопиет о чуде. И если ради моего спасенья не снидет ангел, - увижу, как они мечи и копья схватят. Ворота - в щепы, расседаются решетки, и стены рушатся под их руками, - и подымается Эгмонт, счастливый, навстречу занявшемуся дню. Сколько знакомых лиц встретит меня, ликуя! Ах, Клерхен, будь ты мужчиной, верно, тебя бы первой здесь увидел я, и поблагодарил бы я за то, что взято от короля так тяжело, - свободу.

ДОМ КЛЕРХЕН

К л е р х е н (выходит из комнаты с лампой и стаканом воды; ставит стакан на стол и подходит к окну). Бракенбург? Это вы? Но что же это я слышала? Еще никого? Нет, там никто не приходил. Я поставлю лампу на окно, чтобы он видел, что я еще не легла, что я еще жду его. Он обещал мне весть подать. Весть? Какой ужас возможен! Эгмонт приговорен! Какой же суд смеет его призывать? А они осуждают его. Король осуждает его? Или герцог? А правительница уклоняется! Оранский медлит, и все его друзья! Не это ли тот самый свет, про который я так много слышала, что он изменчив, ненадежен, и ничего в толк не могла взять? Это ли свет? Кто оказался так жесток, чтобы его, дорогого, преследовать? Какой же силы была злость, чтобы всеми признанного вмиг низвергнуть! Но это так, это так! О Эгмонт, мне думалось так же надежно тебе перед богом и людьми, как в объятиях моих! Что была я тебе? Ты своей называл меня. Всю жизнь свою отдавала я жизни твоей. Понапрасну тянусь я руками к путам, тебя охватившим. Беспомощен ты, я свободна! Вот ключ от моих дверей. По воле своей могу входить-выходить, да ни к чему я тебе! О, свяжите меня, чтобы я не изошла отчаянием. Бросьте меня в темницу самую глубокую, чтобы биться мне головой о сырые стены, визжать о свободе и грезить о том, как бы я его вызволить могла, кабы путы меня не осилили, кабы на волю его вызволила. Я вот свободна, и в свободе этой ужас бессилия моего. Сама вижу, что неспособна в помощь ему рукой шевельнуть. Ах, на горе и малая частица бытия твоего, твоя Клерхен, как и ты, в плену, из последних сил выбивается в борьбе смертной. Слышу, прокрадывается, покашливает. Бракенбург! Это он! Добрый, бедный, судьба твоя все та же: в ночную пору милая твоя тебе отворяет дверь, но - ах! - для какого несчастного свидания!

Бракенбург входит.

К л е р х е н. Ты бледен, перепуган, Бракенбург! В чем дело?

Б р а к е н б у р г. Обходами, опасными путями пробирался я к тебе. Большие улицы все заняты, переулками и закоулками прокрался я.

К л е р х е н. Рассказывай, что там делается.

Б р а к е н б у р г (садясь). Ах, Клара, позволь мне плакать. Я не любил его; это был богач, он сманил у бедного человека единственную овечку на лучшее пастбище. Никогда я не проклинал его. Бог создал меня верным и слабым. В страданьях проходила жизнь моя, и, что ни день, я чаял с ней проститься.

К л е р х е н. Забудь его, Бракенбург! Забудь себя! Говори мне о нем. Неужто это правда? Неужто он приговорен?

Б р а к е н б у р г. Приговорен! Я это знаю верно.

К л е р х е н. Но жив еще?

Б р а к е н б у р г. Да, жив еще.

К л е р х е н. Как ты это удостоверишь? Тиранство ночью убивает прекраснейшего! Втайне от глаз людских льется кровь его. Ошеломленный народ боязливо лежит в усыплении и грезит о том, что спасенье придет, что придет исполненье немощного его желания; а тем временем вопреки нашей воле дух его покидает землю. Он уже там! Не обманывай меня! Себя!

Б р а к е н б у р г. Нет, наверно, он жив! Но - горе! - испанец готовит народу, которого он растоптать хочет, зрелище ужасающее, чтобы насильственно навеки раздавить каждое сердце, которое трепещет желанием свободы.

К л е р х е н. Продолжай, произнеси спокойно и мой смертный приговор. Все ближе и ближе восхожу я к обитателям горним. Веет уже на меня отрада иных краев - краев свободы. Говори же!

Б р а к е н б у р г. Я мог заметить по караулам, по отрывочным разговорам, которые то здесь, то там улавливал мимоходом, что на базарной площади что-то ужасное подготовляется. Я пробрался окольным путем, знакомыми ходами к дому брата моего двоюродного и поглядел в окошко на базар. Далеко по кругу то и дело полыхали факелы испанских солдат. Я напряг непривычные глаза - и передо мной из ночи поднялся черный помост, обширный, высокий. У меня в глазах потемнело. Вокруг суетилась и хлопотала целая толпа; всюду, где еще виднелось и белелось дерево, его закутывали и закрывали черным сукном. Под конец они и ступени тоже устлали черным, - я хорошо видел. Они, казалось, совершали приготовления к пышному жертвоприношению. Белое распятие, которое сквозь мрак ночной серебром отливало, высоко водрузили по одну сторону. Я смотрел, и страшное событие казалось мне все вероятнее. Факелы еще мигали кое-где. Наконец они погасли вдали. Сразу омерзительное порождение ночи возвратилось в ее материнское лоно.