Эрнст Гофман - Тайны (Продолжение рассказа 'Ошибки')

ВТОРОЙ ЛИСТОК

Этот листок заключает в себе отрывочные заметки о поступках и поведении барона Теодора фон С., написанные кем-то из посещавших его лиц и предназначенные для сообщения Шнюспельпольду. Рука незнакомая и часто трудно разборчивая. По приведению отрывочных заметок во взаимную связь, получается следующее:

"Вечер у г-жи Г., несмотря на то, что сначала общее впечатление было неблагоприятно, имело выгодные последствия для барона. Его окружил особый блеск, и он более чем когда-либо вошел в моду. Он оставался сосредоточенным, рассеянным, говорил бессвязно, вздыхал, смотрел на людей бессмысленно, рискнул однажды небрежно повязать галстук и явиться в общество в светло-сером сюртуке, который он нарочно заказал себе, зная, что ему идет этот покрой и цвет, чтобы иметь вид интересной небрежности. Все нашли барона прекрасным, очаровательным. Каждая женщина, каждый мужчина добивались случая расспросить его с глазу на глаз о его знаменитой тайне, и это делалось отнюдь не из простого любопытства. Некоторые молодые барышни спрашивали об этом в надежде услышать из уст барона объяснение в любви. Другие, не имевшие этой надежды, стремились к барону, зная, что человек, открывающий какую-либо тайну молодой девушке, даже если эта тайна - тщательно скрываемая любовь к другой, вместе с тем отдает ей частицу своего сердца и что доверенная обыкновенно мало-помалу забирает и остальную часть сердца, принадлежащую счастливой избраннице, и занимает ее место. Старые дамы старались проникнуть в тайну барона, чтобы впоследствие играть роль покровительницы, а молодые люди потому, что не могли понять, почему это с бароном, а не с ними случилось нечто необыкновенное, а также потому что они хотели знать, как сделаться такими же интересными в глазах общества, как он... Но очевидно, что сообщить о происшедшем в тот достопамятный день в квартире Шнюспельпольда для барона было невозможно. Барон должен был молчать, потому что ему нечего было говорить; таким образом, он пришел к заключению, что он хранит в себе тайну, составлявшую тайну также и для него самого. Многих людей меланхолического темперамента такая мысль могла бы довести до сумасшествия, но барон очень хорошо с ней освоился и даже позабыл ради этого настоящую неудобосообщаемую тайну, а кстати и Шнюспельпольда, и прекрасную гречанку. В это время и Амалии Симсон, благодаря искусному кокетству, снова удалось привлечь в себе барона. Главным ее занятием было сочинять плохие стихи и класть их на еще более плохую музыку, а затем голосить эти жалкие произведения жестокой музы банкирской дочери. Барон удивлялся ее таланту и превозносил ее до небес, но это не могло долго продолжаться.

Однажды, воротясь поздно ночью после вечера, проведенного в обществе у банкира Натанаэля Симсона, барон, раздеваясь, хотел вынуть из грудного кармана фрака свой кошелек. Вместе с кошельком вывалилась небольшая записочка со следующими словами:

"Несчастный, ослепленный, как мог ты позабыть так легко ту, которая должна быть твоей жизнью, твоим миром, с которой высшие силы сочетали тебя для высшего существования".

Действие этой записки было подобно электрическому удару, который пронзил все его существо. Кто мог написать эти слова, кроме гречанки? Небесное дитя стояло перед его глазами; он лежал в объятиях прекрасной, он чувствовал, как горели на его устах ее поцелуи.

- О, - вскричал он, оживляясь, - она меня любит, я не могу ее бросить! Прочь жалкий обман! Возвратись в свое ничтожество, жалкая банкирская дочь!.. К ней, к ней, божественной, высокой, чистой, к ее ногам должен я броситься и вымолить себе прощение...

Барон хотел сейчас же бежать, но камердинер напомнил ему, что благоразумнее было бы идти спать. Барон схватил его за горло, взглянул на него взглядом, полным презрения, и сказал:

- Предатель, что говоришь ты о сне, когда в груди моей горит целый костер любовного жара?

С этими словами он еще раз поцеловал записку, попавшую неизвестно каким путем в его карман, и продолжал бессвязно и непонятно бормотать, пока камердинер не раздел его окончательно и не уложил в постель, после чего барон погрузился в сладкий сон.

Можно себе представить, с какой поспешностью стремился барон на следующее утро на Фридрихштрассе; по этому случаю он даже оделся самым изящным образом и с тонким вкусом. Когда он взялся за звонок дома, сердце его сильно билось от восторга, но едва ли не сильнее от страха и смущения. "Если бы не требовались эти проклятые доказательства храбрости!" Так думал он все дольше и дольше, стоя перед дверью, в тяжелой борьбе с самим собою, когда, наконец, в припадке отчаянного мужества сильно дернул звонок.