Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Какую же пользу приносит увеличение и без того достаточного богатства? Да никакой. Если бы вельможа мог, увеличивая свои богатства, одновременно увеличивать и свою способность ими наслаждаться, вот тогда это преимущество приносило бы осязаемые плоды.

Если бы, превратив одну тысячу в две, он мог бы блаженствовать с двумя супругами или съесть два обеда, тогда он терпел бы лишения во имя обретения новых радостей, и это было бы простительно. Но на деле все получается наоборот: он видит, что вкус к удовольствиям притупляется, как ни старается он его возбудить, и по мере того, как богатства растут, способность наслаждаться скудеет.

Вот почему я не завидую сильным мира сего, и даже жалею их. Они кажутся мне людьми добронравными, но заблуждающимися, и своим счастьем они обязаны не себе, а нам. Ради нашего, а не своего удовольствия потеют они под бременем драгоценных украшений, для нашего удовольствия торжественно сопровождает их пышная свита лакеев, тогда как один кафтан и один лакей вполне могут удовлетворить все нужды томной праздности, а у кого их двадцать, те, в сущности, лишь одним пользуются для собственного удовольствия, а прочими девятнадцатью обзаводятся для нашего. Воистину прав Конфуций, говоря, что мы тратим больше сил, дабы убедить других, сколь мы счастливы, нежели заботимся о том, чтобы чувствовать себя счастливыми на самом деле.

Однако, хотя желание быть на виду и на устах у всех и заботы о поддержании своего достоинства оборачиваются для честолюбцев большой докукой, для общества большое благо, что находятся люди, готовые променять досуг и спокойствие на ленты и треволнения. Ведь их тщеславие не причиняет нам никакого ущерба, а отнять у младенца погремушку было бы, право, жестоко. Если герцогу или герцогине угодно обзаводиться свитой ради нашего развлечения, тем хуже для них; если им нравится появляться на улицах в сопровождении сотни лакеев и мамелюков ради нашего развлечения, - опять-таки тем хуже для них. Ведь спектакль дается для зрителей и только им доставляет удовольствие, а знатные честолюбцы - лишь комедианты, потеющие на подмостках.

К мандарину, который любил украшать свои одежды множеством драгоценных камней, однажды приблизился лукавый старик-бонза, перед этим долго ходивший за ним по улицам, и, низко поклонившись, поблагодарил за драгоценности.

- О чем он говорит? - воскликнул мандарин. - Любезный, ведь я не подарил тебе ни единого камня!

- Да, - отвечал тот. - Но ты позволил мне смотреть на них, а ведь и самому тебе от них не больше пользы. Стало быть, между нами только та разница, что ты еще должен оберегать их от воров, ну, а меня эти хлопоты не прельщают.

Прощай!

Письмо LXV

[История сапожника-философа.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Хотя меня никогда не привлекало зрелище пышных процессий, мне обычно нравится находиться в глазеющей толпе и следить за выражением лиц вокруг: наблюдать удовольствие одних, зависть других и тщеславные желания, обуревающие всех. Недавно с этой целью я отправился посмотреть на торжественный въезд иностранного посла, решив слиться с толпой, кричать вместе с ней, глядеть на то же, на что смотрит она, и на некоторое время приобщиться к развлечениям и радостям простонародья.

Когда я проталкивался вперед, чтобы лучше разглядеть кавалькаду, кто-то наступил мне на ногу и разорвал башмак, поэтому я уже не мог поспевать за остальными и понемногу отстал. Хотя поглядеть на шествие мне таким образом не удалось, я с удовольствием наблюдал зрителей, ковыляя в хвосте толпы, точно инвалид за арьергардом.

И вот в то время как я рассматривал возбужденные лица и наблюдал, как одни зеваки протискивались в первые ряды, а другие довольствовались тем, что успевали увидеть из-за спин и голов, как одни восхищались четырьмя чернокожими лакеями, торчавшими на запятках кареты, другие же - лентами на лошадиных шеях, мое внимание вдруг привлек к себе человек, который показался мне гораздо занятней самой процессии. Это был бедняк сапожник, который сидел в своей лавочке на углу и прилежно трудился, не замечая толпы вокруг. Это равнодушие пробудило во мне любопытство, а так как я нуждался в его помощи, то и решил прибегнуть к услугам этого философа {1}. Узнав, в чем дело, он пригласил меня войти и, положив башмак на колени, принялся молча чинить его.

- Послушай, друг мой, - сказал я, - как ты можешь работать, когда мимо проходит такая пышная процессия?