Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Теперь я окончательно убежден, что милорд Фэрмли - сущий гот и вандал, который ничего не смыслит в живописи. Не понимаю, почему его почитают человеком со вкусом. Представьте себе, проходя на днях по улицам Антверпена и глядя на плохо одетых жителей, этот грубый невежда позволил себе заметить, что фламандцам следовало бы продать свои картины и купить себе одежду. Вот coglione! {Болван, олух (итал.).} Завтра мы идем смотреть коллекцию господина Карвардена, послезавтра - редкости, собранные ван Раном, потом намерены посетить Голгофу, а потом... Но я уже исписал весь лист... Примите же, милорд, мои самые искренние пожелания счастья. Надеюсь, что, повидав Италию, эту благословенную обитель искусства, я вернусь на родину, достойный тех забот и расходов, которых вы не пожалели для моего образования.

Остаюсь, милорд,

вашим преданнейшим

и пр., и пр.

Письмо XXXV

[Сын философа рассказывает о девице, томящейся вместе с ним в неволе.]

Хингпу, раб в Персии, - странствующему китайскому философу

Альтанчжи, через Москву.

Судьба сделала меня рабом другого, но, следуя природе и естественным склонностям, я по-прежнему почитаю вас превыше всех. Тело мое подвластно тирану, но вы - господин над моим сердцем. И все-таки, отец, не осуждайте меня столь сурово за то, что я пал духом под бременем несчастий. Душа моя так же страдает от рабского ярма, как и тело. Мой господин с каждым днем внушает мне все больший ужас. Тщетно рассудок твердит мне о презрении к нему; это чудовище превращает даже сон в кошмар.

Недавно раб-христианин, трудившийся в саду, случайно взглянул в беседку, где злодей угощал кофе обитательницу своего гарема; несчастный пленник был в тот же миг заколот кинжалом. Отныне я на его месте; это намного легче прежней работы, но не менее мучительно, так как теперь я чаще оказываюсь на глазах того, кто внушает мне отвращение и страх.

Как низко пали в наше время персы! Край, славный тем, что он явил миру пример свободолюбия, ныне стал землей тиранов, обративших его народ в рабов! Удел бездомного татарина, обитателя Камчатки, который ест свою траву и рыбу, наслаждаясь полной свободой, завиден по сравнению с долей тысяч людей, изнывающих здесь в безысходном рабстве и проклинающих день своего рождения. Это ли справедливость небес? Обречь на страдания миллионы ради пресыщенности немногих! Почему сильные мира обретают счастье ценой наших сетований и слез? Неужели роскошь богачей должна оплачиваться нуждой бедняков? О, конечно, конечно, эта жестокая, лишенная стройности и порядка жизнь должна быть лишь преддверием грядущей гармонии, и душа, причастная земным добродетелям, вознесется во вселенский v сонм под начальством самого Тяня, где не будет злобных тиранов, тяжких оков и свистящих бичей и где я, исполненный радости, вновь встречу своего отца и дам волю сыновним чувствам. Там я припаду к его груди, выслушаю мудрые наставления из его уст и возблагодарю его за все счастье, которое он открыл мне.

Негодяй, ставший по воле рока моим господином, недавно купил несколько новых рабов и рабынь, среди них, говорят, есть пленница - христианка невиданной красоты. Даже евнух, который привык равнодушно взирать на женскую прелесть, поет ей хвалы. Но даже больше красоты прислужниц изумляет ее гордость. Рассказывают, будто она отвергает самые пылкие домогательства надменного повелителя. Он даже обещал сделать ее одной из своих четырех жен при условии, если она примет его веру и отречется от своей. Едва ли она отвергнет столь соблазнительное предложение, а медлит только потому, что желает воспламенить его еще более.

Я только что видел ее! Не подозревая о моем присутствии, она, откинув покрывало, прошла мимо того места, где я пишу это письмо. Ее глаза были подняты к небесам, к ним устремляла она взоры. Всемогущее солнце! Что за нежданная кротость, какое одухотворенное изящество! Ее красота казалась прозрачным покровом добродетели. Сами небожители вряд ли выглядят совершеннее, но печаль придавала ее облику трогательность, и к моему восхищению примешивалось сострадание. Я поднялся со скамьи, и она тотчас удалилась. К счастью, нас никто не видел, иначе эта встреча могла бы привести к роковым последствиям.

Прежде власть и богатство моего господина не внушали мне зависти. Я считал, что дух его не способен наслаждаться дарами фортуны, а посему они оборачиваются для него бременем, а не благом. Ныне же от одной мысли, что ему во власть предана подобная красота и что это небесное создание будет принадлежать ничтожеству, которое даже не сумеет оценить выпавшее на его долю блаженство, все мое существо трепещет от доселе неведомого негодования.