Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Весь клуб единодушно присоединился к его сетованиям, сойдясь на том, что худших времен еще не бывало. А какой-то господин добавил, что знать, не в пример прежнему, не желает теперь подписываться на новые сочинения.

- Ума не приложу, почему так получается! - говорил он. - Ходишь за ними по пятам, и, тем не менее, за целую неделю изловишь не более одного подписчика. Дома великих мира сего стали неприступны, как пограничная крепость в полночь. Если дверь в каком-нибудь богатом доме и приотворена, брешь эту непременно охраняет дюжий привратник или лакей. Вчера, например, я подкарауливал с подписным листом милорда Спесивли, креола, я все утро сторожил его у дверей, и в ту самую минуту, как он садился в карету, сунул ему в руку подписной лист, сложенный на манер письма. И что же вы думаете! Едва взглянув на надпись и не разобрав, кто ему пишет, он тут же передал письмо своему камердинеру, сей достойный муж обошелся с моим листом не лучше своего господина и отдал привратнику, а тот нахмурился и, смерив меня взглядом с головы до ног, вернул его мне нераспечатанным.

- К дьяволу всю эту знать! - воскликнул низенький человек с очень своеобразным выговором. - Они обходятся со мной гнуснейшим образом. Вы, конечно, знаете, господа, что недавно из дальних странствий вернулся некий герцог. Я, разумеется, тотчас принялся за дело и сочинил звучный панегирик в стихах в таком высоком штиле, что, казалось мне, он и из мыши исторг бы молоко. Я расписал, как все королевство приветствует возвращение его светлости в родные края; не забыл, натурально, упомянуть и о невозместимой утрате, которую понесли с его отъездом изящные искусства Италии и Франции. Я ожидал, что получу по меньшей мере банковский билет. И вот, завернув стихи в фольгу, я отдал последние полкроны ливрейному лакею, наказав вручить стихи герцогу. Письмо мое было благополучно доставлено его светлости, и после четырех часов ожидания, в течение которых я испытывал поистине адские муки, лакей возвратился с пакетом вчетверо толще моего. Представьте себе мой восторг при виде такого ответа. Я тотчас схватил его дрожащими руками и какое-то время держал нераспечатанным, стараясь угадать, какие в нем таятся сокровища. Когда же я, наконец, открыл его, то, клянусь спасением души, господа, обнаружил, что его светлость изволили прислать мне не банковский билет, а... шесть стихотворений, намного длинней моего, преподнесенные ему по тому же случаю.

- Да что и говорить! - воскликнул другой член клуба, до тех пор не проронивший ни слова. - Эти вельможи созданы на погибель нашему брату сочинителю не менее, чем судебные приставы! Я расскажу вам сейчас, господа, историю столь же правдивую, как и то, что трубка моя сделана из глины. В ту пору, когда я только-только разрешился первой своей книгой, я задолжал портному за костюм. В этом, как вы сами понимаете, нет ничего необычного, такое может случиться с каждым. Так вот, задолжал я эти деньги, а портной, прослышав, что книга моя принята хорошо, прислал за деньгами, требуя, чтобы я тут же уплатил ему весь долг. Но хотя тогда я был богат славой, ибо моя книга распространялась по городу как лесной пожар, денег у меня не было. И вот, не имея возможности расплатиться с ним, я почел за благо неотлучно сидеть в своей комнате, предпочитая домашнюю тюрьму, выбранную мной самим, той тюрьме, которую изберет для меня портной. Чего только ни предпринимали судебные приставы, на какие только уловки они ни пускались, чтобы выманить меня из моей крепости. То сообщали через посыльного, будто некий господин желает поговорить со мной в соседнем трактире, то приходили якобы со срочным письмом от моей тетки, проживающей в провинции, то сообщали, будто мой лучший друг находится при смерти и хочет со мной проститься, но все было тщетно: я был глух, бесчувствен, тверд, как скала, и непреклонен, приставам так и не удалось тронуть моего каменного сердца, и я успешно сохранял свою свободу, ни на миг не выходя из комнаты.

Две недели все шло превосходно, но вот однажды утром получаю я великолепнейшее письмо от самого графа Суденденьского, в котором он сообщает, что прочитал мою книгу, восхищен каждой ее строчкой, сгорает от желания поскорее познакомиться с сочинителем и имеет кое-какие планы, которые могут послужить к моей немалой выгоде. Поразмыслив над содержанием письма, я решил, что подвоха тут никакого нет, ибо бумага была с золотым обрезом, а посыльный, как мне сказали, вполне походил на джентльмена. Одним небесам известно, как я торжествовал в ту минуту, я уже предвкушал свое грядущее благоденствие, радовался утонченности века, не дающего прозябать гению в нищете, и заранее сочинил приличествующую случаю благодарственную речь, в которую удачно ввернул пять пышных комплиментов его милости и два поскромнее - самому себе. На следующее утро, дабы точно поспеть к назначенному часу, я нанял карету и назвал кучеру дом и улицу, которые были указаны в письме лорда. По дороге, предосторожности ради, я закрыл окошки кареты и, отгородившись от уличной сутолоки, весь горя от нетерпения, досадовал на то, что карета тащится слишком медленно. Но вот долгожданная минута, наконец, наступила, и карета остановилась, я открыл окошко, чтобы насладиться зрелищем величественного дворца его милости и пейзажем окрест, и увидел - о горестный, горестный вид - я увидел, что нахожусь не на людной улице, а в грязном переулке, и не у подъезда лорда, а у дверей долговой тюрьмы. Тут я понял, что все это время кучер вез меня прямо в тюрьму, и узрел судебного пристава, который с дьявольской ухмылкой приближался, чтобы взять меня под стражу.