Борис Шахов - Черная шаль с красными цветами

Ну, тогда и добавляешь еще маленько, то самое сверхусилие, которое либо дело сдвинет, либо в тебе самом жилу порвет.

Отец и порвал. Вскрикнул, бросил вагу, схватился за живот да и согнулся, сел на тот пень проклятый, который не поддался ему. Сидел скорчившись, обхватив живот громадными своими ладонями, расплющенными работой, работой. Боль не отступила, она усиливалась, отец так и не смог выпрямиться, так и замер, согнувшись. Федор помог ему было подняться, отец сделал шаг, его замутило, и он снова сел. Пришлось везти его домой на волокуше. Так он больше и не встал на ноги. Утром второго дня мать разбудила Федора раным-рано, от слез и бессонницы глаза ее стали кровяного цвета, лицо опухло.

- Всю ночь глаз не сомкнул, дышать даже трудно. Рвет его, Федя, ой, беда-то какая… не пьет и не ест…

- Федор,- повернул голову в его сторону отец, лежавший на родительской широкой кровати.

Ясные глаза его замутились, провалились куда-то в черные впадины, нос и скулы уже заострились…

Федор сел на стул рядом с изголовьем.

- Сегодня-то чего… не работаете?- Слова отцу давались с трудом. Ему не хватало дыхания даже на короткую фразу.

- Так ты заболел… Ульяну послали за фершалом. А он вчера в Керос уехал, к больному.

- Фершал уже не поможет, Федя… Что-то, не знаю, внутри… сорвалось. Все, сын, я отработался. Тебя прошу, не отступай от земли. Она… да лес, да речка… кормильцы наши. Доведи… ту… поляну…

Отец замолчал, дышал через силу.

- Не горюй, батя,- подбодрил Федя, хотя и видел: плохо дело, необычно плохо.- Не горюй, вот привезет Ульяна фершала… И землю до ума доведем, и внуков сам научишь - чего умеешь…

Отец ничего не сказал, только еле заметно приподнял руку, лежавшую поверх одеяла, и беспомощно опустил. Из глаз его выкатилась последняя слеза сожаления и бессилья.

К вечеру он потерял сознание. Лицо заметно почернело. Когда приехал фельдшер, отец так и не пришел в себя. Фельдшер пощупал пульс, приложил ухо к сердцу, коснулся пальцами раздутого живота. Лекарский свой саквояж так и не открыл.

- Михаилу Андреичу ничем я помочь не могу, простите меня,- грустно сказал он.- Видать, внутри… непосильный организму надрыв…

Солнце юркнуло за лес - и отец вздохнул последний раз. Для Федора и матери словно два солнца сразу угасли…

То, что согревает землю и все живое на земле,- оно завтра опять взойдет и все согреет. А отец… он совсем потух, теперь уж больше никогда не засветится, не согреет сердце и душу Тулановых. Да и не прикрикнет строго, как он умел,- строго, но без зла, строго - но за-ради добра семейного.

На другой день Федор занес над головой топор: хотел было изрубить в щепки тот пень, через который такое горе ступило в их семью… Но замер в злом своем замахе да и опустил вовсе топор. Разве пень виноват, что он так цепко держится за родную землю? Что ж остаток сосны виноватить?.. Федор посидел, подумал. Потом ровно подтесал одну сторону смолистого пня и острием ножа глубоко вырезал на белой затеске: «28 мая 1924 года. Здесь ушибся до смерти Туланов Михаил Андреич». Такой смолистый пень долго еще простоит. Не поддался отцовой силе - пусть уж живет, пускай память хранит…

Землю ту до ума довели, хоть и плакали над той поляной. Расчистили от пней, корней и сучьев, старательно удобрили и торфом и навозом: не стали надеяться на журавля…

Это у отца любимое было присловье: у ленивого пашню журавль удобряет. Посеяли, на половине - рожь, на другой - овес. Ржи в первый же год двадцать один мешок обмолотили, с той поляны. И все довели до амбара. С того года Федор и Ульяна крепко на ноги встали. Сами жили, да и другим могли пособить, ежели нужда. Ну, а все хорошо не бывает… Потому, случается, крестьянин боится похвастать прибытком или удачей - сглазу остерегается.

А тут этот сглаз сам по деревне ходил, по сторонам зыркал.

И - назыркал…

…После той, чердынской истории, возвращаясь из Усть-Сысольска, Федор привез Ульяну и Гришуху-младенца домой, в Изъядор, еще по санной дороге, хотя уже и порядком разбитой. Приезд домой стал радостью, это понятно, но и эта радость оказалась густо перемешанной с горем. Вернулся Федор, вернулся старшенький. Слава богу. А вот Гордей, бедняга, уже никогда не зайдет в свой дом. В ноябре прошлого года белые расстреляли Гордея. Так и вышло: мать, обнимая Федора, обнимая Ульяну, рыдала горько, оплакивая Гордея,- не увидят они его больше… Отец в стороне пошмыгивал носом, изредка осушая глаза тыльной стороной ладони. Пришли посмотреть на приехавших и соседи, взглянуть да спросить, что же творится на белом свете, коли свои своих стрелять начали. Что ж за дикие времена наступили, надолго ли?