Шарлотта Бронте - Учитель

– Кто это?

– Мы познакомились еще в Англии.

– Почему он поклонился мне? Разве мы с ним знакомы?

– Он считает, что да.

– Как же так, месье?

(Френсис по-прежнему обращалась ко мне «месье» и никак не соглашалась выбрать более дружеское обращение.)

– Вы прочли, что было написано в его глазах?

– В глазах? Нет. Что же?

– Вам они сказали: «Как поживаете, Вильгельмина Кримсуорт?», а мне: «Значит, вы нашли наконец свое подобие – вот она сидит, женщина вам под стать!»

– Месье, вы не могли прочесть все это в его глазах: он прошел мимо слишком быстро.

– Я прочел и это, и многое другое, Френсис, – что он, вероятно, навестит меня сегодня вечером или в ближайшее время и скорее всего будет настаивать на знакомстве с вами. Привести его к вам?

– Если хотите, месье, я не возражаю. Пожалуй, я была бы не прочь познакомиться с ним поближе; у него вид незаурядного человека.

Как я и предсказывал, мистер Хансден нанес мне визит тем же вечером. И первым делом объявил:

– Не трудитесь хвалиться, месье профессор: я знаю о вашем назначении в коллеж *** и так далее – мне рассказал Браун. – И он сообщил, что вернулся из Германии всего пару дней назад, а потом вдруг спросил, с кем видел меня на бульварах – с мадам Пеле-Ретер?

Я уже собирался ответить отрицательно, но сдержался и, словно подтвердив его предположение, спросил, какого он мнения о ней.

– О ней мы еще поговорим, но сначала речь пойдет о вас. Вижу, вы прохвост; у вас нет никакого права разгуливать с чужой женой. Я-то думал, вам хватит ума не ввязываться в подобные истории, да еще за границей.

– Так что вы скажете о даме?

– Сразу видно, что она слишком хороша для вас; вы с ней похожи, только она лучше, хотя и некрасива; правда, когда она встала – я нарочно оглянулся посмотреть, как вы уходите, – мне показалось, что у нее неплохая фигура и осанка. Иностранки грациозны, этого у них не отнять. Но какого дьявола она водит за нос Пеле? Ведь и трех месяцев не прошло, как они поженились. Экий он простофиля!

Я решил, что ошибку пора исправить: мне не нравился оборот, который принял разговор.

– Пеле? Да что вы прицепились к этим мадам и месье Пеле! Только о них и говорите. Сами бы тогда женились на мадемуазель Зораиде!

– Так, значит, та молодая женщина не мадемуазель Зораида?

– И не мадам Зораида.

– Зачем же вы мне солгали?

– Я не лгал, это вы поторопились. Это моя ученица, швейцарка.

– И вы, конечно, женитесь на ней? Только говорите правду!

– Женюсь? Да, если судьба подарит нам еще десять недель жизни. Вот она, моя лесная земляника, сладость которой я предпочту вашему оранжерейному винограду.

– Стойте! Хватит рисоваться, терпеть этого не могу. Кто она такая? Из какой касты?

Я улыбнулся. Хансден бессознательно подчеркнул слово «каста» и, в сущности, при своем республиканстве и ненависти к лордам гордился своим старинным энширским родом, происхождением, положением семьи, респектабельным на протяжении жизни многих поколений, – гордился, как любой лорд-пэр – нормандскими корнями и титулом, восходящим ко временам завоевания Англии. Взять в жены представительницу низшей касты Хансден был способен не более, чем Стэнли – породниться с Кобденом [126]. Обрадовавшись, что смогу удивить его и стать свидетелем триумфа моей практики над его теорией, я наклонился над столом и с расстановкой, едва сдерживая ликование, произнес:

– Она занимается починкой кружев.

Хансден уставился на меня. Он не сказал, что удивлен, тем не менее удивился; насчет подбора пар у него имелось свое мнение. Я понял: он подозревает, что я намерен сделать слишком поспешный шаг, однако, воздержавшись от увещеваний и прочих разглагольствований, он сказал:

– Что ж, вам решать. Из кружевницы может получиться жена не хуже, чем из леди; вы наверняка убедились, что отсутствие образования, состояния и положения в обществе восполняется ее природными достоинствами, благодаря которым вам будет обеспечено счастье. У нее много родственников?

– В Брюсселе – никого.

– Тем лучше. В таких случаях все беды от родни. Не могу не думать о том, что теперь вам до конца жизни будут докучать родственными связями низшие классы.

Посидев в молчании еще немного, Хансден поднялся и пожелал мне доброго вечера; вежливость и обходительность, с которыми он подал руку (ничего подобного он прежде не делал), давали понять: он решил, будто я совершил страшную глупость, и, поскольку теперь я погиб безвозвратно, сарказм и цинизм неуместны – как и все прочее, кроме снисходительности и милосердия.