Валентина Немова - Изъято при обыске

Огонь течет ручьями в доменных цехах. Через него перешагивают люди. Он кипит, запертый в мартеновские печи. Он льется водопадами в огромные изложницы. Потом, в цехах горячей прокатки, огонь, уже остывающий, раскатывают, как и тесто.

Я помню завод с детства. Барак, в котором я жила, упирался в заводскую стену. Каждый день, каждую минуту я слышала его железное, мощное дыхание. Оно всегда волновало меня.

Я тогда собирала вокруг себя мальчишек и девчонок, чтобы почитать им рассказы и легенды Горького, которые нравились мне до слез. Собирала тех девчонок и мальчишек, которые бросили школу. Потом, подрастая, они уходили на завод. От них пахло заводом, как от моего отца. Как и мой отец, они приносили домой получки, пачки промасленных "трешек", "пятерок", крест — накрест обклеенных бумажными ленточками. Теперь мои ровесники казались мне совсем взрослыми и сильными, и я стеснялась их.

Позднее они стали поступать в школу рабочей молодежи. Тогда и я, окончив институт, пошла туда же, к ним, к своим сверстникам. И тогда же приобрела право в любой день, в любое время попасть в любой цех комбината.

Незнакомые парни на заводских аллеях заигрывающе улыбались мне. А мои ученики, чумазые, с блестящими зубами и глазами, сильные, ловкие, совсем другие, чем в школе, предупредительные, бросались показывать мне свои цехи, свои пышущие жаром станы, свои агрегаты с обнаженными внутренностями, с черными жилками проводов, свои станки, распространяющие тот кисловатый и терпкий запах смазанного маслом железа, который я привыкла ощущать на уроках.

Так было раньше. А как сегодня встретит Нестеров меня?

***

На слябинге, где работал Нестеров, я была впервые. Это новый цех, который построили, пока я работала в библиотеке.

Это почти безлюдный цех. Трудятся огромные машины, ползут медленно конвейеры, по ним движутся раскаленные матрацы — слябы. Видишь огонь и воду, встречи огня и воды, клубы пара — и не видишь людей. Кажется, что их здесь нет, что ты вдруг перенесся на миллиарды лет назад, когда на земле не было людей, а были только огонь и вода, и все это с шипением смешивалось, клубилось, рождая семена жизни.

Но люди здесь. Я увидела их высоко под застекленным потолком, в кабине. Они спокойно, без усилий поворачивали какие-то рычаги, невидимые мной, а от этого двигался конвейер, поднимались и опускались на слябы ножницы. Края слябов грузно сваливались в яму и там медленно остывали, покрываясь серой чешуей окалины.

Кто-то высунулся из окна кабины. Это же Нестеров. Его бугристый лоб. Я побежала к нему, замахала рукой, приглашая спуститься вниз. Он скупо кивнул и взглядом велел отойти в сторону. Потом посигналил кому-то. Скоро я увидела, что на его месте в кабине сидит молодцеватый паренек. А Нестеров медленно спускается по железному трапу и вот уже идет по дорожке, очерченной белым. Расстегнув кнопки, я сняла перчатки.

Нестеров остановился сбоку от меня:

— Я вас слушаю.

Мои слова прозвучали спокойно, строго:

— Вы должны вернуться в школу.

— Выйду на пенсию — вернусь.

— Оставьте ваши шуточки.

— Какие шуточки? Шуточки! Это же целина! — он стиснул свой лоб твердой подушкой ладони. — Мне по две смены в день надо долбить русский. Вот тогда будет толк. А сутки что — резина?

— Совсем не надо по две смены, Нестеров, — возразила я. — Просто мы осилим в нынешнем году морфологию, а синтаксис оставим…

— На второй год? Ну нет! — он сунул кулаки в карманы.

— Не нравиться? Хотите скорее?

— Не в этом дело! — возмутился он.

— В чем же?

И он ответил, сильно растягивая слова:

— Допустим. Останусь. А кому достанусь? Вы что — ручаетесь?

— Нет, ручаться я не могу…

— То-то! И нечего сватать! Дурак! Надо было еще прошлый год бросить. Сидел. Штаны протирал.

Нестеров замолчал, сжав зубы. С его лба на виски и щеки стекал румянец, а за его плечами, один за другим, плыли раскаленные слябы.

— Все это правильно, Нестеров. Но скажите, разве имеет право уступать тот, кто прав?

Сдвинулись бугры на лбу.

Нестеров молчит. Но лицо его уже не злое. Оно стало сосредоточенным и суровым.

Рассказ остался незаконченным, а в жизни было так: с учениками, и на сей раз, я поладила. Это же были работяги, по существу, честный народ.

Лишь только узнали от кого-то, не от меня, разумеется, из какой переделки я недавно вышла, что я — именно та учительница, о которой они раньше слышали, которой сочувствовали, и все сразу пошло, как по маслу. Перестали противиться моей воле, начали воспринимать, что я им говорила на уроках.