Валентина Немова - Изъято при обыске

Чтобы вывести меня из состояния депрессии, участковый врач назначил мне стрихнин. Сколько я этих уколов приняла, не помню. Но однажды, проснувшись среди ночи, почувствовала что-то неладное. Мое тело было как бы чужое. Я трогала свои руки, ноги, щипала их изо всех сил, но не ощущала боли. Вот когда, только "благодаря" стараниям ваших собратьев — медиков, уважаемая Александра Федоровна, я перестала "реагировать на физическое воздействие". Потом на этих местах, в которые впивалась я пальцами, проявились не обещающие мне ничего утешительного синяки. Перепугавшись до смерчи, вмиг позабыв о том, что временами самой хотелось наложить на себя руки, еле дождавшись наступления утра, оделась я потеплее и отправилась в ту больницу, откуда совсем недавно выписалась. Неумолимая зав. нервным отделением, хотя и не любезничала со мной, пока я у нее лечилась, внушила однако мне доверие к себе, в отличие от следующего моего лечащего врача. Показала я ей свои синяки, объяснила, отчего они у меня. Вздохнула глубоко "принципиальная" докторша, не любящая из-за больных конфликтовать с коллегами, покачала головой. Но совесть все же была у нее (не ошиблась, значит я в ней) и сказала честно:

— Вам нельзя было принимать такое количество этих уколов. Ваш организм чрезвычайно чуток к медикаментам. Больше ни одного укола! Действие этого лекарства будет продолжаться долго, оно непредсказуемо. Возможны параличи. Ради вашего же блага ложитесь снова в своем районе в нервное отделение(слава богу, она больше не заикалась о сумасшедшем доме!) Я позвоню врачу. .

И опять попала я в белую палату. Это было уже вообще что-то уму непостижимое. Ад настоящий. Я лежала в кровати вверх лицом, часто дыша. Глаза мои блуждали, руки тряслись. На столе стоял графин с водой. Задерживая на нем взгляд, я с большим трудом преодолевала желание схватить его за горлышко и швырнуть в первого, кто попадем в поле моего зрения. Я чувствовала в себе уже не слабость, а дикую сатанинскую силу. Я не стала откровенничать с врачом, который сам же привел меня в такое состояние. Чего доброго, еще спровадит в психичку, чтобы спрятать концы. Мысль моя при всем том ужасе работала очень ясно и четко. Я твердила себе ежесекундно (повторяю: ежесекундно): спокойно, спокойно, все пройдет. Все будет в порядке. Это же не мое психическое состояние, это действие лекарства. Выйдет весь стрихнин из организма, не век же ему там быть, и все образуется. Глаза мои, безусловно, выдавали эти опасные для окружающих ощущения. Но врач, перепуганный больше моего (делая обход, вокруг моей кровати он ходил на полусогнутых и весь дрожал со страху. Я это чувствовала, когда он ко мне прикасался. Руки у него были холодные, как у мертвеца), не очень — то допытывался, как я себя чувствую. Прописал он мне другие уколы, от которых я снова стала спать сутками, не просыпаясь. Эти уколы опять-таки угнетающе действовали на мою психику. Снова овладела мною тоска, навязчивые мысли о самоубийстве. .

Я так устала от резких перемен в настроении, от прямо — противоположных ощущений, доводимых врачами с помощью медикаментов до крайности, что, улучив момент, заявила своему лечащему: чувствую себя превосходно, не нуждаюсь больше в стационарном лечении. Он рад был от меня отделаться. Я попросила его не назначать мне больше никаких иньекций и списать с больничного. Искупая свою вину передо мной, он сделал все, о чем я его просила. .

С тех пор никогда в жизни я уже не принимало лекарств, действующих на нервную систему. Головную боль, которая не проходила у меня еще несколько лет, терпела, сжав зубы. Этот мой поступок — побег от врачей — невропатологов считаю самым умным и самым смелым своим поступком.

Мне с моей деятельной, сверхактивной натурой нужна была только работа. Если же я не могла работать, нужен был спокойный отдых, полноценное питание, нормальный для женщины моего темперамента и возраста образ жизни, любовь, радость. Время должно было меня вылечить. А они же, лекари, коновалы, хотели это сделать поскорей, раз уж я попалась им в руки. Перепробовали на мне все известные им лекарства. И только усугубляли мое тяжелое состояние. .

Выписавшись из больницы, вновь погрузилась я в бездонную пропасть тоски и ужаса. А ужас состоял в том, что, измученная до пределы варварским со мною обращением медиков, стала я ненавидеть — и не кого-нибудь, а свою единственную, едва не осиротевшую, малюсенькую бедняжку дочь, сосущую молоко не из материнской груди, а из пузырька через резиновую соску, ненавидеть, усмотрев наконец в ней причину всех своих несчастий.