Валентина Немова - Изъято при обыске

Как ни билась настырная Александра Федоровна, ни в какую другую (а по счету уже, стало быть третью) меня не перевели. А в этой, несмотря на то, что порою делалось просто невмоготу, оставаться все — таки было можно.

Каждый день приходила мама. Когда ее не было, ухаживали за мной соседки по палате. Особенно внимательной была ко мне одна женщина, мамина ровесница. Хася Хаимовна Мархасева. Она кормила меня с ложечки, расчесывала волосы. которые постоянно спутывались. Вместе с мамой, взяв с двух сторон под руки, ставили на ноги, учили заново ходить.

Ася Ефимовна (так ее по — русски звали) была образованная, банковский работник, начитанная, эрудированная. Развлекая меня, рассказывала занимательные и поучительные случаи из своей жизни. Скоро я прониклась к ней такой симпатией, и так "привилась" к ней, что наотрез отказалась спать одна. Днем лежала на своей кровати, а ночью перебиралась к ней, словно была она мне вторая мать.

Выписавшись из больницы и окрепнув со временем (и она тогда была уже дома), стала я навещать Асю Ефимовну. Переехав на постоянное жительство в другой город, писала ей письма, а когда приезжала в родной, спешила встретиться и всякий раз являлась к ней с букетом роз. Такие, как она, бескорыстные, отзывчивые люди, достойны поклонения. Теперь ее уже нет в живых, к моему великому сожалению. .

Понимая, что лечащему врачу я в тягость, начала я требовать чтобы меня выписали. Как мне хотелось вырваться из этих больничных, пропахших лекарствами стен, выйти на волю, вдохнуть свежего воздуха! С какой завистью смотрела я на забрызганные грязью ноги приходящих с улицы к нам в палату людей. Казалось, отраднее этого зрелища ничего в мире нет. Больница — это ведь наполовину тюрьма. Ты там становишься как бы заключенным. Там с тобою делают, что хотят, не спрашивая твоего согласия. Подвергают испытаниям, каким захотят, не считаясь с твоим состоянием. Вводят в тебя лекарства, какие "есть". Диагноз ставят порою, какой в голову взбредет. Голова — то ведь не всегда умная…Сколько голов, столько диагнозов. А ты, больной, рассчитывайся за ошибки каждой из них. .

Попала я в нервное отделение в конце сентября а провалялась там примерно месяц.

Наконец — то меня выписали. За мной явилась мама, и мы с ней выбрались на улицу. Конечно, прежде чем выйти из помещения, мама закутала меня всю всю с ног до головы. Но этого ей еще каталось мало. Когда мы отошли от больничного корпуса, она вдруг как набросит на меня, сорвав с себя накрывную шаль, огромный шерстяной плед с кистями, я так и присела под его тяжестью, еле удержавшись на ногах. Это было для меня недобрым предзнаменованием. Лишний раз убедилась я, насколько еще слаба физически…

К счастью, в тот момент рядом оказалось такси. Увидев наши затруднения, шофер подогнал к нам машину, и мы влезли в нее. Наверное, мама первый раз в жизни позволила себе такую роскошь — сесть в такси, потому что всю дорогу хмурилась. Боялась, видимо, как бы с нас не запросили больше, чем у нее было денег с собой. Надо сказать: шофер обошелся с нами по- божески. Заплатили мы ему какой- нибудь рубль, а путь наш был неблизкий — трамвай проделывал его примерно за час. .

Когда мы поднялись на пятый этаж, сердце мое билось уже где — то в горле, и я чуть не плакала в изнеможении.

Дочери моей дома еще не было. Уложив меня в кровать, как бесчувственную колоду, мама принялась хлопотать около меня, точно около младенца. мне уже и самой не верилось, что я теперь тоже мать. Я казалась себе ребенком, только что народившимся на свет. Ведь даже ходить тогда без посторонней помощи, как следует, я еще не могла. И за мамой начала гоняться, как малое дитя. .

Когда добивалась, чтобы меня скорее выписали, надеялась: дома будет мне легче, нежели в больнице, но это оказалось совсем не так. Теперь только началось самое страшное — испытание бездействием.

Астения — полное истощение всех сил: физических, нервных и психических. Наконец — то врачи сошлись на этом диагнозе. Нельзя читать, нельзя писать, конечно, нельзя в школе работать, рукоделием и то нельзя заниматься. Нельзя разговаривать, плакать и даже смеяться. В 28 лет я стала инвалидкой. Уже не помню, какую хотели дать мне группу. Случилось то, о чем меня и предупреждали молодые преподавательницы института, видя мою чрезмерную жадность к работе и требовательность к себе, я, что называется, сгорела…

Каждый день, снова и снова, должна была я преодолевать навязчивое желание покончишь с собой. Особенно властным оно бывало по ночам, когда, заснув с вечера, и проснувшись до наступления утра, я оставалась один на один со своими черными мыслями со своей тоской. Все в квартире мирно спали, и никто, никто не помешал бы мне сделать с собой что угодно. На это ведь не надо много времени. Мешало только одно: я вспоминала вдруг свою маленькую дочку, которую видела только один раз, только один раз приложила к своей груди. И начинала думать, что ведь тогда она меня так и не назовет "мамой" и никогда, значит, не придется мне водить ее за тоненькую ручку по улицам города. .