Мэгги О'Фаррелл - Там, где тебя ждут

– Коробки, – тупо повторил я стоявшей рядом со мной женщине в болотных веллингтонах. – Да. Это было бы здорово.

Мы вышли из передней двери, спустились по ступеням крыльца. Ясная безоблачная ночь, на фоне мерцающего неба чернели недвижимые силуэты деревьев.

– Кажется, будут заморозки, верно? – поежившись, сказала она.

Шурша гравием, мы прошли мимо машины (историю ее появления мне по-прежнему хотелось узнать) и свернули на тропу к амбару.

– Осторожней, смотри под ноги, – сказала она мне, как будто я не знал здесь каждый камень, как будто не я прокладывал эти дорожки, как будто я не думал об этом доме, этих тропинках, этой долине и этом небе ежедневно, как будто ежевечерне, ложась спать на Манхэттене, я не бродил мысленно по дорогим мне местам.

В амбаре, где, как обычно, пахло пылью, сеном и велосипедной смазкой, Клодетт махнула рукой куда-то в сторону.

– Вон они, – сообщила она.

Мы стояли, глядя на целую стену, сложенную из коробок, ящиков, чемоданов, в одном из которых я узнал портплед, который путешествовал со мной на весенних каникулах все школьные годы. Может, где-то тут еще скрывается коробка с пеплом дедушки? Вполне возможно.

– О боже, – сказал я.

– Согласна.

– Я даже не представлял, как много всего здесь осталось, как много я…

– Мне не удалось довести это до твоего сознания.

Оглянувшись кругом, я заметил беспорядочное нагромождение детских средств передвижения. Маленький трехколесный велосипед с голубой рамой, на котором Ари ездил вокруг дома, когда я впервые появился здесь. Желтый велосипед, на котором я учил кататься Мариту, придерживая сзади седло, пока не почувствовал, что она научилась держать равновесие и уже можно отпустить ее. Старая коляска Кэлвина покрылась густым слоем пыли.

– А знаешь, – внезапно сказал я Клодетт, осознав, что пора уже принести ей мои извинения, пора осмелиться взглянуть ей в глаза и покаяться, однако вместо этого у меня вырвалось: – Ты поделала протрясающую работу. Поистине потрясающую. Как же мне повезло с тобой.

Мои слова произвели непостижимое воздействие на Клодетт. На ее лице последовательно отразились озадаченность, смущение и изумление. И вдруг глаза ее наполнились слезами, их капли стекали по ресницам на щеки. Осторожно, кончиками больших пальцев, я смахнул слезинки со щек.

Она тихо охнула и, опустив голову, прошептала:

– Как тебе удается вечно изумлять меня?

– Чем же? – уточнил я и шагнул к ней, сократив расстояние между нами.

– Это сводит меня с ума.

– Да в чем, собственно, дело?

– В твоей способности говорить то… то… чего я меньше всего от тебя ожидаю. – Она откинула волосы назад и пристально глянула на меня. – Это… это чертовски сбивает с толку… Я имею в виду, что уже давно определила пределы своих чувств к тебе, а потом… – Она перешла на крик: – Потом появляешься ты, точно снег на голову посреди летнего дня, и все мои старания становятся!.. Становятся!.. – Она взметнула руку в странном отчаянном жесте.

– Чем же?

– Ничем! – воскликнула она, толкнув меня в грудь, отчего саму ее, а не меня, качнуло в сторону велосипедно-колясочного нагромождения. – И вот ты заявляешься и говоришь нечто в таком роде.

– Почему бы мне не сказать тебе, какой невероятно хорошей матерью ты оказалась? Если бы не ты, наши дети могли бы отбиться от рук, если бы не ты…

– Прекрати! – Она зажала уши руками. – Сейчас же прекрати. Я не хочу слышать этого.

– Ладно, – согласился я, – ты не услышишь от меня больше ни звука о твоих материнских достоинствах.

– Вот и хорошо.

– Превосходных достоинствах.

– Дэниел…

– Могу я высказать только еще одну мысль? Ты позволишь?

Она закрыла глаза.

– Если по поводу отправки Мариты в школу, то я отказываюсь…

– Нет, это не связано с отправкой Мариты в школу.

– Ох… Тогда о чем же?

Я набрал в легкие пыльного и холодного амбарного воздуха, вспомнив вдруг мерцающую белизну соляной пустыни, как отражались в этих застывших озерах небеса, но они продолжали хранить память о своей водной предыстории.

– Я должен извиниться перед тобой, – выдохнув, заявил я и быстро добавил: – Прошу прощения за все. Я виноват в том, что совершенно потерял контроль над собой, бросив на тебя одну весь дом и детей, в том, что так надолго выпал из ваших жизней.

Я говорил все это в амбаре, стоя перед ней, и она внимательно смотрела на меня, сжав кулаки в карманах куртки.

– Больше всего, – продолжил я, – я виноват в том, что чертовски бесцеремонно вел себя в нашей семейной жизни. Я сожалею об этом больше… больше, чем могу выразить словами. Мне ужасно жаль, – я развел руки и протянул к ней, словно в них могли уместиться все извинения и сожаления.