Мэгги О'Фаррелл - Там, где тебя ждут

– Правильно ли мы поступаем, как ты думаешь? – прошептал он, переместив губы к ее ушной раковине, где от звуков его голоса завибрировала каждая косточка ее слухового канала, и слабый внутренний голос из глубины ее существа готов был ответить: «Нет. Нет, так поступать нельзя. Это абсолютно ошибочное решение. Нам нельзя делать этого. Мы должны, несмотря ни на что, покинуть это кафе, покинуть эту улицу. Должны забыть о том назначении. Должны взяться за руки и уйти отсюда вместе, целыми и невредимыми».

Он все-таки осмелился задать этот вопрос.

– Правильно ли мы поступаем, как ты думаешь?

Он произнес эти слова мягко, согрев дыханием кожу ее головы, склоненную рядом с ним над столиком. Так мягко, что, если бы она не согласилась, если бы выказала возмущение или недовольство, он мог бы сделать вид, что это не важно, мог бы просто обратить все в шутку. Он чувствовал, что должен сказать это, должен задать этот вопрос, должен попытаться начать такой разговор, подобно взломщику, вскрывшему запретную дверь. Мысль о том, что они собирались сделать, внезапно вспыхнула перед ним во всей своей ослепительной чудовищности, во всей ужасающей порочности. Пока она была на студии, он успел зайти в книжный магазин и почему-то заглянул в медицинский отдел, где ознакомился, вопреки здравому смыслу, с описанием того, что с ней будут делать. Даже сейчас в его голове все еще невольно крутились некоторые слова. Первое: «зондирование». И еще целых три слова: «продукты оплодотворения яйцеклетки». Эти слова впивались в мозг точно ядовитые колючки.

Николь погрузилась в задумчивое молчание. Отстранившись, Дэниел посмотрел на нее. Глаза по-прежнему закрыты, щека лежит на его руке. И вдруг представив, что может быть, Дэниел почувствовал, что сердце забилось так же, как бывало перед публичными выступлениями или перед входом в исповедальню в далеком детстве, когда он еще послушно ходил в церковь. Это не было связано с нежеланием, повторял он себе снова и снова, или с волнением, порождаемым религией, он восстал против допотопной системы ценностей, навязанных ему родителями, против обрядов, невнятных проповедей, коленопреклонения и икон. Нечто другое вызывало у него ощущение того, будто он забрел в запутанный и фатальный лабиринт, где в любой момент мог поскользнуться или оступиться и врезаться головой в стену. Да. Нечто другое. И оно связано с Николь: с косой челкой, скрывающей ресницы ее закрытых век, с проступающей на шее сетью голубоватых ручейков вен, с лунками на ногтях. Это ненадежная тонкая мембрана между настоящим двух людей в кафе, решающих их судьбу, и будущим, забвением, небытием, где каждому из них, в свое время, придется держать ответ.

– У нас еще есть выбор, понимаешь, – продолжил он, уже более громким голосом. – Мы сможем позаботиться о нем. Мы с тобой. Сможем.

Николь погрузилась в глубокое желанное оцепенение, ее голова покоилась на столе, но она слышала его. «Мы сможем позаботиться о нем». Она слышала и воспринимала его слова. Ей захотелось улыбнуться, но требуемое для этого усилие казалось чрезмерным, тем более раз она собирается сберечь свою энергию, свои внутренние ресурсы. С одной стороны, ей хотелось ответить: «Да, мы сможем». И этот внутренний голос стал уже немного увереннее.

Она не открыла глаз. Ее щека по-прежнему прижималась к рукам Дэниела.

Но есть и другая более властная сторона ее натуры. Прекрасно знакомая ей сторона. И та, настроенная по-другому Николь бдительно наблюдала за своей робкой половиной, сидя поодаль, возможно, за соседним столиком. На ней излюбленные сапоги на молнии, она закинула ногу на ногу и постукивала носком по полу. На том столе стопки книг, и она деловито листала странички ежедневника, в одной руке карандаш, в другой – сигарета. «И на что же ты собираешься жить? – поинтересовалась та Николь, не поднимая взгляда. И как насчет грядущего годичного отпуска, за который ты планировала написать книгу? Разве он много зарабатывает? Разве у него есть виза? Разве он не живет одним днем?»

Однако она чувствовала тепло его груди, прижавшейся к ней, слышала взволнованное биение его сердца. Отчасти она тихо ворчала на ту другую, главенствующую Николь, которая заставила ее встать, задвинуть стул под кофейный столик, расплатиться по счету, выйти на улицу, открыть пару дверей, войти в клинику, назвать свое имя женщине в регистратуре, кивнуть на прощание поникшему Дэниелу, заставила взять свои вещи и удалиться по больничному коридору.