Мартин Хансен - Лжец

Да, или память о жизни людской полностью выветривается, или оседает щепоткой знания. Что, если попытаться сохранить эту щепотку знания? Так вот, я сидел у окна в Мариином кресле-качалке, и мне пришло в голову основательно изучить и подробно описать этот остров, начиная с его обитателей и кончая лишайниками, покрывающими надгробия, и веселыми рачками-бокоплавами на морской отмели. Да, вот такая мне пришла в голову мысль, Нафанаил. Я бы даже сказал, тщеславная мысль.

Видимо, на меня повлияло, что сегодня в церкви я особенно остро почувствовал себя чужаком. А еще, быть может, и то на меня повлияло, что сидел я именно в горнице у Марии - человека, который тоже когда-то считался пришлым, но сумел обрубить свои корни и прижился здесь, и потому можно сказать без преувеличения: если кто и стоит обеими ногами на острове, принадлежит острову целиком, так это Мария, мать Олуфа.

Мария входит в горницу и ставит на белую скатерть тарелки. Идет обратно, но в дверях останавливается и, глядя на меня через плечо, говорит:

- Тебе, наверное, известно, что Аннемари была здесь перед тем, как идти в церковь?

- Нет.

И тут мне никакого покоя! - думаю я про себя. Судя по запаху, на сковороде у Марии жарится угорь. Ну к чему сейчас заводить эти малоприятные разговоры!

- Она приходила сказать, что между Олуфом и ею теперь все кончено.

- Может, оно и к лучшему.

- Ты так думаешь? - обронила она и удалилась на кухню.

Я сидел, вдыхая доносившиеся до меня ароматы. Сейчас я покрою лице свое жиром своим, и обложу туком лядвеи свои, как говорится в Писании*. А потом, в тишине и покое, примусь за труд о Песчаном острове.

* Книга Иова, 15, 27.

Мария вернулась с бутылкой слабого пива, поставила ее на стол и сказала:

- Знаешь, это единственное, что Аннемари сделала нам доброго.

И снова вышла в кухню. А я подумал: может, она и права. Как бы там ни было, она цельна в своих чувствах. Или горяча, или холодна*. Без тепловатости, а это проклятие многих и многих, в том числе тех, кого снедает глубокомыслие. Так вот, оказывается, почему Мария и Аннемари смогли усидеть в одном автомобиле.

* Ср.: Откровение Иоанна Богослова: "Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих" (3, 15-16).

Я перелистнул страницы альбома. Ага! В альбоме у Марии была одна-единственная фотография Аннемари, да и то, видно, на этом настоял Олуф. Теперь она исчезла. Мария изъяла ее, собираясь в церковь.

Я с головой погружаюсь в разглядывание альбома. Открывают эту священную книгу старые, столетней давности, семейные фотографии. Выцветшие, матовые. Они приняли лиловатый, а то и табачно-коричневатый оттенок, на них белые пятна, но они красивы. Это Мариина родня. И не просто родня, но род. Крепкие крестьяне равнинного края. Портреты групповые. Мужчина, глава семьи, сидит, выставив одну ногу, на нем сюртук и сапоги. Сзади - женщина в скромной шляпке и выводок накрахмаленных детей. Потом идут снимки покрупнее, появляется романтический фон. Лесной утолок. Идиллический мост, на котором стоят юнцы в солдатских мундирах. На групповых портретах муж и жена теперь поменялись местами. Она сидит, а он возвышается над нею и детьми, что твоя каланча.

Вот Йохан, покойный Мариин муж, в молодости. Долговязый, сутулый, бородатый морской пехотинец. Это единственная его карточка.

На всех же остальных - кровные Мариины родичи. Как и у Эгиля Скаллагримссона, в крепком ее роду преобладают два типа. Сама она выдалась в тех, кто потемнее волосом, все они крутолобые, носатые, смотрят сурово. Вторые - посветлее, с более мягкими чертами. Олуф пошел как раз в них. Правда, внешностью он выгодно отличается от большинства.

Фотографий Марииных детей в альбоме не счесть. В основном это Олуф. Как бы туго ни было у нее с деньгами, она хоть раз в год да посылала его на материк к фотографу. На детских снимках у него несколько овечье выраженье лица, рот припухлый, светлые глаза вытаращены. Но все равно красив. Начиная лет с восемнадцати он, судя по обилию снимков, зачастил к фотографу, некоторые у меня есть. За них, скорее всего, платил уже он сам, если не Аннемари. Совсем молоденькой она была помешана на его карточках не меньше, чем Мария. Они без конца заставляли его фотографироваться. Однако "взрослые" портреты, все до единого, далеки от оригинала. Это не Олуф. Вернее, не тот Олуф, которого я знаю. Высокий, широкоплечий, светловолосый, он здесь не только прекрасен собою, но стоит с видом властным, повелительным, как юный хёвдинг*. Рот крепко сжат, взгляд остр. Таким я видел его лишь дважды. Он не такой.