Чарльз Мартин - Моя любовь когда-нибудь очнется

Я посмотрел на Рассела.

– Ты, парень, по душе большинству окружающих; на тебя смотрят, на тебя равняются, к твоим словам прислушиваются, и, если ты захочешь, люди пойдут за тобой куда угодно, потому что ты – прирожденный лидер. Я уважаю тебя, быть может, даже чуть больше, чем остальных, но вовсе не за то, что́ ты сделал или сделаешь, а за то, что́ ты мне только что сказал. О других твоих талантах я даже говорить не буду – только дурак может не видеть, что, если тебе удастся сохранить здоровье, тебя ждет долгая и успешная футбольная карьера.

Я перевел дух и взмахнул руками, словно пытаясь охватить всех четверых разом.

– Вот, я сказал вам все, что я о вас думал и продолжаю думать, несмотря ни на что. К этому я хотел бы добавить лишь одну вещь, которую вам следует знать. Мне было очень неприятно и больно, когда вы сдали мне эти работы в надежде, что пронесет, что я ничего не замечу или не стану поднимать шум. Неужели вы рассчитывали, что после этого я буду и дальше относиться к вам с уважением?

Задав этот риторический вопрос, я замолчал. Четверо студентов тоже молчали, не сводя с меня глаз. После довольно продолжительной паузы я сказал:

– Вот как мы, пожалуй, поступим… Я, правда, пока не принял окончательного решения, так что у вас есть выбор. Либо вы сейчас отправитесь в деканат, скажете моему начальнику мистеру Уинтеру, что преподаватель несправедливо обвинил вас в списывании, и пригласите его на наше следующее занятие, либо каждый из вас напишет объяснительную, в которой признается в плагиате, попытке смошенничать и неуважении к преподавателю. Иными словами, у вас есть только два пути вернуться в эту аудиторию: либо в четверг вы приводите сюда декана Уинтера, либо приносите мне письменные извинения в своем поступке. Других вариантов нет, так что решать вам.

С этими словами я соскочил со стола, повернулся к ним спиной и стал не спеша собирать вещи. Четверо студентов позади меня поднялись со своих мест и, не говоря ни слова, на цыпочках вышли в коридор.

По дороге домой я напряженно размышлял о том, все ли я сделал правильно, был ли какой-то другой путь. Не был ли я с ними слишком суров или, наоборот, чересчур мягок? Запомнят ли они сегодняшний урок? Что они из него вынесут?

В половине девятого зазвонил мой телефон. Признаюсь честно, я ждал чего-то подобного. Мне нужно было , чтобы телефон зазвонил.

– Алло?

– Гхм-м… профессор… Профессор Стайлз?..

– Привет, Рассел.

– Да, профессор, это я… В общем, я решил вам позвонить и сказать, что мне очень стыдно, и я сожалею… сожалею, что проявил к вам неуважение. – Было слышно, как на другом конце линии Рассел глубоко вздохнул. – Вот, что я хотел вам сказать.

Не знаю почему, но в этот момент мне на память пришла сцена из фильма «Чарли и шоколадная фабрика» – та самая, когда Чарли Бакет возвращает Вечный Леденец, который он украл у Вилли Вонка. Когда Чарли положил леденец на стол, Вонка накрыл его ладонью и сказал: «Так в мире зла поступок добрый светит…» [42] На самом деле Вилли Вонка сам цитирует пьесу Шекспира «Венецианский купец» (пер. Б. Мандельштама). . Мне очень понравились эти его слова.

– Спасибо, Рассел, – проговорил я, стараясь, чтобы мой голос звучал достаточно сдержанно. То есть чтобы в нем не чувствовалось охватившего меня торжества. – Тем не менее должен напомнить, что я еще не решил, как поступлю.

– Я понимаю, сэр… Мне просто хотелось, чтобы вы знали – мне и вправду жаль…

– До четверга, Рассел.

– Ага, сэр.

Я дал отбой. Мне было известно, что Рассел живет в общежитии для спортсменов, а значит, Мервин тоже должен быть где-то рядом. Интересно, долго ли мне придется ждать звонка от него?

Телефон зазвонил две минуты спустя.

– Алло?

– Здрасте. Профессор Стайлз?

– У аппарата.

– Это Мервин говорит.

– Привет, Мервин. Я тебя узнал.

– Тут такое дело, профессор… Я решил позвонить вам и извиниться… за неуважение и прочее. Извините, ладно? – По голосу чувствовалось, что Мервин здорово напуган, но говорил он искренне. Таких интонаций я у него никогда прежде не слышал.

– Спасибо за звонок, Мервин. – Больше я ничего добавлять не стал – мне хотелось, чтобы парень как следует пропотел. Не из садизма, не из желания насладиться властью. Я хотел, чтобы все четверо мучились неизвестностью до последней минуты – быть может, тогда, думалось мне, они поймут всю тяжесть того, что совершили. С другой стороны, я не знал, насколько правильна моя тактика. В конце концов, осознание неприемлемости своего поступка и страх перед возможным наказанием – немного разные вещи.