Чарльз Мартин - Моя любовь когда-нибудь очнется

Когда я прибыл на место, больница напоминала не то зоопарк, не то птичий базар. У входа и на лестницах толпились какие-то люди, которые о чем-то возбужденно переговаривались. Не обращая на них внимания, я вихрем взлетел по лестнице на третий этаж, но споткнулся на верхней ступеньке и проехал несколько ярдов на животе. Блу, которого я опередил, воспользовался этим и, перескочив через меня, первым ворвался в палату Мэгги, у дверей которой тоже собралась небольшая толпа. Я уже начал подниматься с натертого линолеума, когда до меня донеся звук, который я уже не чаял услышать…

Это был голос Мэгги.

Лежа на полу, я прислушивался к нему – такому знакомому и родному. Это был тот самый голос, который десять тысяч раз произносил заветное «Я люблю тебя!», который сердился («Не смей разбрасывать носки, Дилан Стайлз!») или звал меня посреди ночи на реку. Когда я слышал его в последний раз, он был исполнен муки и отчаяния. «Нет! Господи, нет!!!» – рыдала Мэгги, глядя, как врач накрывает простыней безжизненное тело нашего сына. И вот сегодня этот голос снова зазвучал во вселенной и наполнил собой мою выжженную душу.

Всего полчаса назад я жил в мире, где глициния змеилась по холодной каменной плите на могиле моего сына, тело которого истлевало глубоко под землей, среди холода и древесных корней. Я жил в мире, где ветераны Вьетнама не расставались с бутылкой в надежде забыть наконец дни, когда им приходилось натирать носы бальзамом «Викс», чтобы не чувствовать смрад мертвых тел, которые они укладывали в пластиковые мешки, в мире, где никудышный фермер погубил свой урожай, где снег коварно засыпа́л обледеневшее шоссе, где торговец подержанными машинами обирал старух, где маленькие мальчики мочились в крещальную купель, где священники раздувались от важности, как петухи, где негодяи привязывали невинных девушек к деревьям, насиловали и бросали умирать, где студенты мошенничали, а равнодушные преподаватели писали мелом на доске никому не нужные сведения, где не такие уж невинные девушки платили по 265 долларов за убийство живого существа и где самый близкий и дорогой мне человек – израненный, бездетный и безучастный – умирал в безликой палате рядовой больницы в глухом южнокаролинском захолустье. Всего полчаса назад я жил в этом унылом и безрадостном мире, пока голос Мэгги не позвал меня назад, к жизни.

Все еще лежа на полу, я огляделся и увидел вокруг себя мир, где глициния пышно цветет даже в декабре, где отставной морпех играет для друзей на волынке, где торговец подержанными автомобилями придерживает дверь для пожилой чернокожей леди, где священник погружается в воду вместе с испуганным ребенком, где студенты признаются в мошенничестве, где не невинные девушки прячут подальше квитанции из женских клиник и пишут книги, которые будут прочитаны в передаче Опры, где никудышный профессор купается в ледяной воде и сжигает засохшую кукурузу и где моя жена просыпается наконец от долгого сна и зовет меня.

Я был в мире, в котором мертвые танцуют.

В конце концов я все-таки поднялся на ноги и вошел в палату.

Она была там. Лежа на койке возле окна, она сияла, как весеннее солнышко, и ее большие карие глаза с любовью смотрели на меня впервые за много-много миллионов лет.

Тяжело и часто дыша, я не знал, куда девать руки, не знал, что́ сказать. С чего начать?.. Вдруг я уже не тот Дилан, которого она полюбила когда-то, а она – не та Мэгги? Насколько глубоки ее раны? По-прежнему ли мы – это «мы», а не два отдельных человека, каждый со своей болью и своими шрамами? Стоя посреди палаты в своих новых сапогах и испачканных в навозе джинсах, я смотрел ей в глаза и пытался понять, какой она стала и каким должен быть я. Мне хотелось, чтобы Мэгги сама сказала, кем мне быть, потому что тогда я бы сразу понял, какой стала она и, главное, какими теперь будем «мы»…

Наконец я закрыл за собой дверь, встал на колени рядом с кроватью Мэгги и увидел, как дрожат ее запекшиеся губы. Потом я взял ее за руку и снова заглянул ей в глаза, страстно желая узнать и быть узнанным.

Прошло несколько секунд, и Мэгги моргнула, слегка наклонила голову и улыбнулась мне.

Было уже за полночь, когда мы услышали звуки волынки. Выбравшись из постели, мы оделись и вышли из дома. В конце короткой аллеи – под дубом, где был похоронен наш сын, – стоял Брайс в полной парадной форме и со всеми регалиями. Он так яростно надувал мех, что его щеки побагровели, а на шее набухли извилистые вены. Когда мы подошли, Брайс был на середине «Все во благо моей душе».