Джойс Кэри - Радость и страх

46

Эти подачки Бонсеру она списывала со счета как дань юношескому увлечению, а поэтому очень удивлена, получив однажды осенью почтовый перевод на тридцать шиллингов и письмо: "Твой дивиденд, красотка Пупси, 20% плюс добавка для членов-учредителей. Загляни к нам в контору, я тебе расскажу про наши новые акции - Фонд страхования жизни и от огня. Неплохо бы нам с тобой кутнуть, вспомнить старое время". После подписи - три креста и под каждым имя: Адам, Ева и Поди-поймай.

Табита твердо решила держаться от Бонсера подальше, но ее заинтриговал адрес в Холборне. "Не может у него быть никакой конторы, но как он рискнул напечатать адрес? Что это еще за фокусы?"

Чтобы уличить его, а значит - готовая поверить во что угодно, она берет кэб и едет в Холборн. И там, обнаружив у подъезда новенького дома шесть медных дощечек и прочитав на первой же из них полное наименование Ассоциации, она не просто удивляется - перед ней мгновенно возникает совсем новая картина, как бывает, когда повернешь калейдоскоп.

Ведь медная дощечка - неоспоримый факт. Она осязаема, она стоила денег. Она поражает воображение.

Возвращаясь в кэбе домой, Табита думает: "Он действительно основал солидное дело. Может, ему и правда нужно было одно - небольшой капитал? Очень может быть. Капитал нужен в каждом деле".

Ей уже кажется, что она обошлась со своим первым любовником очень плохо, что превратно судила о нем. Вспоминаются его слова: "В сущности, я создан для семейной жизни, мне только и нужно, что домик с садом, да жена и детишки", и она думает: "А если это правда"? И тут встает новый вопрос: могла бы она в случае чего вернуться к Бонсеру? Может, это было бы ее долгом, ради Джонни?

В голове все мешается. Неужели она любит Дика Бонсера? Конечно, нет. Но выходит, что того Дика Бонсера, который так дурно с ней обошелся, никогда и не было; или что она его не поняла. И даже у того Дика были некоторые достоинства, даже семейного порядка: привязчивость, легкий характер.

За неделю эти два Дика так перепутались в ее сознании, что тот, первый, давнишний, стал совсем уж туманной фигурой.

И когда как-то утром ей доставляют с посыльным письмо: "Нужно увидеться. Срочно. Очень важно. Сегодня или завтра. "Форейтор". В половине седьмого. Не верь слухам обо мне или об Ассоциации, все объясню", - она решает, что нужно рискнуть. Ей не терпится увидеть этого нового, преуспевающего Бонсера, и досадно, что она сможет поехать только завтра.

47

Потому что сегодня среда, ее приемный день, а за последний год, с появлением очерков Мэнклоу, ее среды снова стали многолюдными сборищами. Снова явился Мэнклоу - возможно, в поисках материала для новых опусов о "Дебрях Лондона" - и притащил с собой целую стайку журналистов и писателей помоложе; одним интересно посмотреть на его прототипов, других прельщает вкусная еда и хорошие вина Табиты.

И Стордж, сперва ужаснувшись наглости Мэнклоу, посмевшего снова переступить его порог, теперь не без удовольствия с ним общается. С ним он предается воспоминаниям: "А помните, как мы выпускали первый номер? Как переволновались из-за сонета Буля "Ганимеду"? Я до сих пор удивляюсь, что обошлось без скандала".

Мэнклоу, изучая старика, отвечает с невозмутимой важностью: "Да, кое-каких гадаринских свиней мы тогда столкнули с обрыва" [по евангельской легенде, Христос, придя в страну Гадаринскую, увидел там человека, одержимого бесами; Христос повелел бесам переселиться в пасущихся поблизости свиней, и все стадо их низринулось с обрыва и утонуло в море].

Пессимизм Мэнклоу теперь - предмет восхищения, особенно потому, что его статьи в газетке Дакота содержат такие, например, сентенции: "Будущее принадлежит народу", "Нельзя отрицать, что достигнут колоссальный прогресс. Но сейчас наши перспективы еще неизмеримо шире".

Пессимист, верящий в прогресс на том основании, что всеобщий распад неизбежен и даже необходим, кажется глубоким мыслителем. Стордж теперь вообразил, что всегда высоко ценил Мэнклоу. От полосы отчаяния, когда умирали его честолюбивые замыслы, он перешел к резиньяции и, подобно мистику, отринувшему все мирское, вновь способен услаждаться видениями. Вечерами он уже не грустит у камина, бормоча, что лучше бы ему умереть. Он перечитывает старые "Бэнксайды", показывает Табите какую-нибудь забытую статью и, удивленно вздернув брови, изрекает: "Вот и это Мэнклоу. Удивительные то были дни!" Впору подумать, что четыре года журнала, казалось бы таких беспокойных - сплошь ссоры, разочарования, убытки и разрывы с друзьями, - были лучшей порой его жизни. Так старый премьер-министр, давно удалившийся на покой и забытый, вспоминает дни своей силы и славы.