Джойс Кэри - Радость и страх

Сторджа не узнать. На щеках у него румянец, глаза сияют, ходит на цыпочках, пружинистым шагом.

- Что случилось?

- Буль. - И на лице торжество.

- А-а, столик.

- Да нет же, Буль, поэт. Неужели забыла?

В первую секунду Табита потрясена. Но сразу же восклицает: - Чудесно! Где ты его поместил?

- В детской. Он был очень возбужден. Уолли считает, что нужно запереть дверь.

Издали доносится звук; похожий на вздох ветра в проводах. Стордж бросается вон из комнаты, и Табита, поспешно последовав за ним в детскую, видит, что в постели Джонни сидит сморщенный старичок с жиденькой седой бороденкой и длинным синим носом. На нем голубая шелковая пижама Сторджа, от которой его бледные щеки кажутся ярко-желтыми, и он своим высоким мягким голосом беседует с Джобсоном и Джонни.

- Да, я пил и был пьян. О таком я не смел и мечтать. Я жил в царстве вечного опьянения.

Джонни это необычайное происшествие повергло в изумление и восторг. Такого человека, как Буль, он еще не видел. Он глядит на поэта круглыми глазами, выжидающе улыбается, а потом, не в силах выразить словами распирающую его радостную энергию, подпрыгивает на месте и медленно делает полный оборот.

- Вы понимаете, - объясняет Буль со свойственной ему тихой, чрезвычайно убедительной искренностью, - напиваться мне было необходимо; да что там, это был мой долг. Ведь чтобы познать воскресение духа, тело должно погибать со скотами - чтобы породить розу, нужно стать падалью.

- А что такое падаль? - перебивает Джонни.

- Это я, дитя мое, тот несчастный, которого ты перед собою видишь. - И тут, заметив Табиту и сразу уловив ее настроение, он произносит уже совсем тихо: - Однако мне пора уходить. Я злоупотребил...

Он начинает выбираться из постели. Врач, Стордж и даже няня-шотландка окружают его и удерживают. Они говорят, что он очень болен; выйти на улицу для него - верная смерть. Они выпроваживают публику. Няня поясняет: - Ему нельзя волноваться. - Всю жизнь она работала при детях, но она носит форму, а потому ощущает себя причастной к медицине. Недрогнувшей рукой она выставляет Джонни за дверь и взглядом ищет одобрения доктора, а тот просит ее приготовить больному питье.

Булю, по словам доктора, нужен полный покой. У него первая стадия белой горячки, осложненной воспалением легких.

Джонни укладывают спать в гостиной. Но рано утром он самовольно возвращается в детскую, где его и застают посреди обстоятельного разговора с Булем о нашумевшем убийстве. Как видно, они отлично спелись. Буль вообще любит детей и любит с ними разговаривать, а, на взгляд Джонни, рассказы Буля о ночной жизни Сохо, о драках и убийствах еще интереснее, чем сказки Доби.

Табита приступает к Сторджу. - Зачем ты поместил Будя в детской?

- Чтобы изолировать его от его друзей; в детской мы, к счастью, можем обеспечить ему необходимый покой и уход.

- А Джонни?

- Но для него это только хорошо. Буль души не чает в твоем Джонни.

И Стордж удивлен, когда Табита гневно протестует, что не позволит жертвовать Джонни ради Буля, что Буль совсем неподходящий товарищ для Джонни.

- Это Буль неподходящий товарищ? Да за дружбу с Булем многие взрослые люди и то отдали бы все на свете. Буль обожает детей, он писал для них стихи. Может, он напишет стихи твоему Джонни.

Но Табита в ответ просит уточнить, сколько времени Буль еще пробудет в детской. Стордж оскорблен в лучших чувствах и, как всегда во время ссор с Табитой, дуется и уходит в себя.

Джобсон, к которому обе стороны обратились за поддержкой, заявляет, что Джонни нужно отдать в школу, в закрытую школу.

- В семь лет! - ужасается Табита. - С его-то здоровьем!

Но Стордж, разобиженный, а главное, возмущенный тем, что Табита по недомыслию своему отказывает гению в убежище, тем самым обрекая его на смерть, не собирается уступать.

- Очень хорошо, - говорит Табита. - Джонни уедет в школу. И если он там исстрадается или умрет от воспаления легких, тогда ты наконец будешь доволен.

- Ну, зачем ты уж так, Верти.

Но Табите кажется, что она выразилась еще слишком мягко. А когда около месяца спустя она смотрит из окна вагона на сады и хмельники юго-восточной Англии, ей так горько, хоть плачь. "Мизинец Буля ему дороже, чем весь Джонни, а я так и вовсе не в счет. Это после шести лет. И я, видит бог, всегда старалась, чтобы ему было хорошо".

38

Она чувствует себя жертвой вопиющей несправедливости. Обида ее нарастает, когда она смотрит на Джонни, который сидит напротив нее в новом школьном костюмчике, с испуганным и сердитым лицом. Вся его поза, его вяло повисшие руки в слишком длинных, на рост, рукавах, ноги-палочки в новых полуботинках - словно обращенный к ней жалобный, недоуменный вопрос: "За что? Почему?"