Джойс Кэри - Радость и страх

- Не забудь про виски.

- И верно. Спасибо, что напомнила, Пупс. Про виски не забуду. Спасибо тебе, моя прелесть.

Он приходит домой, уже отведав виски, сажает ее на колени и начинает щипать. Это признак его величайшего расположения, и Табита сразу же говорит: - Пойми, Дик, я просто не могу больше его видеть. Нам просто необходимо жить отдельно.

- Пупс, кормилица-поилица, глава дома. Она повелевает, и все повинуются.

- И знаешь, Дик, милый, ведь если бы у нас был хотя бы еще фунт в неделю, мы могли бы обзавестись настоящим домом.

Бонсер, все пуще разогреваясь, пропускает этот намек мимо ушей и только норовит ущипнуть побольнее, а когда она вскрикивает, роняет томно, со вздохом: - Как он любил свою Пупси!

Но, проснувшись утром, он слышит слова - видимо, конец длинного монолога: - ...всего две-три комнаты, но чтобы они были наши.

Удовлетворенность пробуждает в нем лучшие чувства. Его ленивое добродушие граничит с нежностью. Он крепко обнимает Табиту. - Миленькое гнездышко для миленькой плутовки.

- И тогда мы могли бы пожениться.

- Пожениться? - Его опять клонит в сон. - А куда спешить? Все вы, девушки, помешаны на браке. А по-моему, брак - это не так уж интересно. К чему ставить удовольствие на деловую основу.

- Но, Дик, ты же обещал...

- Да не пили ты меня, только все портишь.

- Но не можем же мы так жить до бесконечности.

- И не нужно. Ты всегда можешь съездить отдохнуть к братцу Гарри.

- Как я могу просить у Гарри помощи, пока мы не женаты?

- А ты не гадай, ты попробуй.

- Дик, а ведь его помощь, возможно, понадобится.

- Ну что ж, скажешь, что мы женаты. Я не против, могу подтвердить.

- Да, но... А если у нас будет семья?

Табита высказала эту мысль небрежно, просто предположительно, но с Бонсера сразу весь сон соскочил. Он быстро приподнялся. - Что? Ты о чем?

- О, я еще не уверена, но...

- Говорил я тебе, чтоб береглась. Ладно, теперь пеняй на себя. - Он встает и поспешно одевается. Он в ярости. - Боже мой, так расстроить человека, когда мне было так хорошо.

Табита смотрит на него, не понимая. - Ты разве не рад, Дик?

- Рад?! - Это сказано таким тоном, что Мэнклоу, высунувший было голову из своего чуланчика, тут же втягивает ее обратно.

Табита медленно встает, надевает капот. Лицо у нее удивленное.

- Ты правда не хочешь, чтобы у нас был ребенок, твой ребенок?

Бонсер подходит к ней вплотную, чуть не касаясь носом ее лица.

- Ну, заладила. Если ты воображаешь, что этим младенцем можешь меня привязать...

- Ничего я не воображаю. Я просто знаю, что ребенок твой и ты обязан с этим считаться.

- Обязан?

- Да, обязан. Право же, Дик, - в ее тоне слышно "Перестань ребячиться", - до каких пор можно закрывать глаза на факты?

- Какие факты?

- Что ты только играешь в жизнь. Я вовсе не хочу тебя пилить, Дик, но пойми ты наконец, что на одних увертках далеко не уедешь.

Тут Табита ощущает на лице сильный тупой удар и боль, а в следующее мгновение она лежит на спине, во мраке, пронизанном вспышками слепящих комет. Кометы гаснут, она произносит удивленно и жалобно: "Дик". А с трудом приподнявшись, как раз успевает увидеть, как Бонсер, в пальто и с чемоданом, метнулся к двери. Дверь за ним захлопнулась. Табита восклицает в горестном изумлении: - Но это неслыханно! Я этого не потерплю!

Из носу у нее хлещет кровь. Она встает, идет к умывальнику. Все лицо болит и, что еще хуже, безобразно распухло. Глаза быстро заплывают, боль от носа словно растекается по всему телу. Она садится, прижимая к переносице мокрый платок, и думает: "Теперь я хотя бы знаю, что он такое: законченный негодяй и хам. И он меня никогда не любил. Я больше не хочу его видеть, никогда. Одно утешение - излечилась я от Дика Бонсера".

Но ее уже трясет от рыданий, слезы хлынули из глаз, и она кричит: - О, как я его ненавижу!

19

Вдруг она вскакивает, одевается в лихорадочной спешке, сует в ноздри вату, чтобы не капала кровь, и выбегает на улицу. "Нет, я этого не потерплю. Я ему покажу. Брошусь в реку, нет, лучше под поезд. Да, под поезд". И цепляется за мысль о такой кровавой насильственной смерти. О смерти-мщении.

Она мчится куда-то, не глядя по сторонам. На нее кричат. Кэбмен, ругнувшись, осаживает лошадь, но поздно: оглобля задела ее по плечу, и она с маху летит в канаву.

Несколько молодых людей бросаются ее поднимать, помогают войти в магазин, мануфактурный. Табита ударилась головой, ее мутит, она еле слышно бормочет: "Нет, нет, нет". Не надо ей бренди, никаких утешений не надо, она жаждет мстить. А между тем перед глазами у нее, в зеркале, возникает какая-то расплывчатая фигура: молодая женщина с подбитыми глазами и распухшим носом, перепачканная грязью и кровью и корчащая страшные рожи. Особенно ее поражает шляпа этой женщины - большая шляпа с цветами, съехавшая набок, продавленная, так что цветы повисли вкривь и вкось. Словом, очень легкомысленная шляпа. И почему-то контраст между этой легкомысленной шляпой и жалкими гримасами женщины невероятно смешон.