Мэри Брэддон - Преступление капитана Артура

– Собор находится на другом конце города,  – сказала она.  – Ваша церковь, основанная во имя святого Клемента, славится своей красивой постройкой и построена, кажется, еще раньше собора.

Молодой человек машинально взглянул на действительно древнюю и красивую церковь. Ему трудно было заинтересоваться своими новыми обязанностями, но все же он много расспрашивал о бедных жителях города, пока хозяйка накрывала на стол и подавала ужин, которого было бы достаточно для двенадцати человек: он состоял из хлеба, яичницы с ветчиной, цыплят, маленьких паштетов, пирожного, сыра и консервов. Все это хозяйка называла закуской. Из ее разговора Реморден заключил, что ему предстоит много дела в Бельминстере и положительно не останется времени на бесплодные сожаления и тоскливые воспоминания о невозвратном прошлом.

«Самое прекрасное в этой вере, которую реформация подвергла известным изменениям,  – рассуждал Вальтер Реморден, оставшись один в комнате,  – есть, бесспорно, то чистое и то святое чувство полного отречения от своих личных выгод, которое католицизм вменяет в обязанность всем служителям церкви. Да, на самом деле, вправе ли человек, посвятивший себя и свою душу Богу, допустить над собой влияние земных желаний и страстей? Он и в свете и в келье обязан думать только об исполнении долга!»

Не следует забывать, что Вальтер Реморден легко мог укрепиться в таких убеждениях со времени измены Оливии Мармедюк, разбившей навсегда его душу и будущность.

Сэр Руперт и леди Лисль пробыли на континенте шесть месяцев. Они посетили Флоренцию, Рим и Неаполь; посетив Берлин, Дрезден и рейнские берега, они отправились в Париж, откуда вернулись в Англию в середине июня. Каштановые деревья уже были в полном цвету, когда миссис Вальдзингам, полковник и его дочери вышли на парадную лестницу замка, чтобы встретить баронета с молодой женой. Старик горел желанием обнять скорее дочь; но сестры Оливии торопились узнать, как она себя держит и насколько она счастлива со своим мужем. Из писем ее нельзя было узнать ничего ясного, так как все они были крайне сухи и коротки. Она еще и раньше не любила писать, а со дня своего брака отказалась, по-видимому, от всяких излияний. Сэр Руперт выскочил из фаэтона, которым правил сам, и, бросив вожжи груму, направился к конюшням, сделав общий поклон всем стоявшим на лестнице.

– Руперт, куда же ты? – крикнула миссис Вальдзингам, между тем как полковник поспешил высадить Оливию из фаэтона.

– Я иду на конюшню, чтобы выкурить трубочку,  – ответил баронет.  – Я сидел так долго в проклятом вагоне, что чувствую потребность пройтись на свежем воздухе.

Сэр Руперт, очевидно, вынес немного пользы из своих путешествий. Политура не пристает к грубому дереву, а требует, чтобы известная поверхность была хоть несколько приспособлена к принятию ее,  – так и на угрюмого, невосприимчивого сэра Руперта не произвели впечатления ни величественные картины природы, ни бесподобные произведения, ни ясное небо Италии и классически прекрасные лица ее жителей – ничего из того, что так облагораживает понятия и вкусы. Он вернулся на родину более резким и неприятным, чем был, находясь в Англии; одет он был неряшливо, чего нельзя было сказать прежде о нем, так как майор всегда выбирал для него предметы туалета. Его верхнее платье было куплено в одном месте, шляпа – в другом, жилет, шпоры и галстук – в третьем или в четвертом. На груди блестело множество драгоценных камней; все магазины улицы de-la Paix и Palais-Royal'a были перерыты сверху до низу, чтобы доставить баронету необходимое количество изумрудов, рубинов, опалов, аметистов, яхонтов и бирюзы. Все пальцы его рук были покрыты перстнями; часовая цепочка изогнулась под тяжестью навешанных на нее печатей и брелоков.

– Пусть знают, что я в силах купить все, что у них есть хорошего,  – говорил он, когда воображал, что ему оказывают слишком мало почета в том или другом городе.

Он кричал и разражался проклятиями на родном языке, разговаривая с хозяевами гостиниц; в особенности же злился он, примечая, что его не понимают: он начинал вопить, что принудит понять его распоряжения! Несмотря на презрение ко всем немецким винам, он пил их в изобилии, так что изъездил Австрию, Пруссию и Бельгию в бессознательном состоянии. Он зевал перед замечательнейшими картинами, говорил громко в церкви, звеня бесцеремонно своими золотыми сверкающими шпорами. Даже курьер, который сопровождал его, пожимал плечами и предоставил его на произвол судьбы.