Уилла Кэсер: Моя Антония

К северу от дома, перед полосой вспаханной земли, защищавшей ферму от пожаров, росли невысокие, густо посаженные развесистые клены, листья на них уже начали желтеть. Эта живая изгородь тянулась почти на четверть мили, но мне пришлось пристально вглядываться, чтобы рассмотреть ее. Низкорослые деревца терялись на фоне травы. Казалось, что трава вот-вот поглотит и эту изгородь, и терновую рощицу со сложенным из дерна курятником.

Я смотрел по сторонам, и у меня было такое чувство, что здешний край это трава, как море - вода. От красного цвета травы вся необозримая прерия казалась залитой вином или устланной только что выброшенными на сушу водорослями-багрянками. Сама трава была в постоянном движении, и мне почудилось, будто вся прерия бежит куда-то.

Я и Забыл совсем, что у меня есть бабушка, а она вдруг появилась возле меня в шляпе от солнца, с мешком в руках и спросила, не хочу ли я прогуляться с ней на огород, накопать к обеду картошки.

К моему удивлению, огород оказался в четверти мили от дома, и подниматься к нему надо было по невысокому откосу мимо загона для скота. Бабушка показала мне толстую ореховую палку с медным наконечником, висевшую на кожаной петле у нее на поясе. Это, сказала она, от гремучих змей. Я тоже не должен ходить на огород без увесистой палки или большого ножа; сама она по пути туда и обратно убила этих змей великое множество. А одну девочку, что живет по дороге в Черный Ястреб, змея ужалила в ногу, и девочка проболела все лето.

Я точно помню, какой предстала предо мной прерия, когда в то сентябрьское утро я шагал рядом с бабушкой на огород по едва заметным колеям, оставленным повозками. Не знаю почему, может, я еще не пришел в себя от долгого путешествия в поезде, но только сильнее всего я ощущал вокруг себя движение - оно чувствовалось и в легком, свежем утреннем ветре, и во всем ландшафте: словно лохматая трава была просторной шкурой, под которой мчались вдаль стада диких бизонов...

Один я ни за что не отыскал бы огорода, хотя, вероятно, заметил бы большие желтые тыквы, которые лежали оголенные, так как листья уже высохли; но огород и не интересовал меня нисколько. Мне хотелось идти все дальше и дальше средь красной травы, до самого края света, а до него, казалось, рукой подать. Прозрачный воздух как бы говорил, что здесь кончается все, остаются только земля, солнце и небо, а стоит пройти еще немного вперед - будет только солнце да небо, и можно уплыть туда, подобно рыжевато-коричневым ястребам, которые парили у нас над головами, отбрасывая на траву медленно скользившие тени. И пока бабушка, взяв вилы, воткнутые в одну из борозд, копала картошку, а я выбирал ее из мягкой темной земли и клал в мешок, я все посматривал на ястребов - ведь и я мог бы парить там, наверху.

Когда бабушка собралась уходить, я сказал, что хотел бы остаться здесь ненадолго.

Она посмотрела на меня из-под полей шляпы:

- А змей не боишься?

- Немножко, - признался я, - и все равно мне хочется посидеть тут еще.

- Ну ладно, заметишь змею - не трогай ее. Большие желтые с коричневым не опасны, это ужи, они помогают разгонять сусликов. А увидишь, что из той норы кто-то выглядывает, - не пугайся. Это барсук. Он почти такой же большой, как опоссум, только на морде полоски, черные и белые. Иной раз он, бывает, утащит цыпленка, но я не разрешаю работникам обижать его. На этих новых землях привязываешься к животным. Я люблю, когда он выходит поглазеть на меня, пока я здесь копаюсь.

Бабушка перекинула мешок с картофелем через плечо и стала спускаться с холма, слегка наклоняясь вперед. Тропинка вилась по дну лощины; дойдя до первого поворота, бабушка помахала мне рукой и скрылась из виду. Я остался один, и мне было легко и спокойно - это новое чувство не покидало меня.

Я сел посреди огорода, чтобы змеи не могли незаметно ко мне подползти, и прислонился к нагретой солнцем желтой тыкве. В бороздах росли кустики пузырчатой вишни, усыпанные плодами. Я отвернул тонкие, как бумага, треугольные чешуйки, прикрывавшие ягоды, и съел несколько штук. Вокруг меня среди засохших плетей тыквы выделывали отчаянные трюки гигантские кузнечики, вдвое больше тех, что мне доводилось видеть раньше. Взад и вперед по вспаханной земле сновали суслики. На дне лощины ветер был не такой сильный, но наверху, у ее краев, он пел свою протяжную песню, и я видел, как клонится высокая трава. Земля подо мной была теплая, теплой она была и на ощупь, когда я крошил ее в пальцах. Откуда ни возьмись появились занятные красные жучки и целыми полчищами медленно ползали вокруг. Их пунцовые с черными пятнышками спинки блестели как лакированные. Я сидел тихо-тихо. Ничего не происходило. Я ничего и не ждал. Я просто подставлял себя солнцу, впитывая его тепло, так же как тыквы, и больше мне ничего не хотелось. Я был совершенно счастлив. Наверно, такое чувство мы испытываем, когда, умирая, сливаемся с чем-то бесконечным, будь то солнце или воздух, добро или мудрость. Во всяком случае, раствориться в чем-то огромном и вечном - это и есть счастье. И приходит оно незаметно, как сон.